Шумилин Ильич - Ванька-ротный

В маршевой роте, когда их везли на фронт, вот когда почесал он и поскрёб себе затылок. А теперь на фронте, он к ним привык. Теперь они везут в обозе раненых. Вот кому теперь доставалось от вшей.

Вши заползали под бинты, грызли живое мясо и раны. Раненые кричали, доходили до исступления. Если повязку ещё можно было шевельнуть, то присосавшаяся вша от раны отваливалась, она уползала в другое место. А под гипс не залезешь. Туда только прутик или засохшую травинку можно чуть-чуть подпихнуть. Под гипсом они роились, гнездились и начинали грызться между собой.

Дорога все выше ползала к перевалу, прошла по хребту и скатилась в заснеженную даль. Здесь она шла мелколесьем и краем болот.

Лошади легко, трусцой сбежали под косогор, размашисто вскидывая по снежной дороге ногами. От них с дороги в стороны летели комья снега. Сбежав, они, медленно переваливаясь в раскачку, переходили на шаг.

Обоз неторопливо въезжал в заснеженный лес. На деревьях и кустах висели тяжелые шапки снега, пахло хвоей и лошадиным помётом. Огромные стволы елей медленно проплывали, мимо саней. В редком лесу всегда казалось странным, что дальние деревья обгоняли передние. Видя это, повозочный каждый раз думал, почему так происходит, и понять никак не мог.

Когда обоз полз, по лесной дороге, можно было пристроиться сзади в ногах у раненых. Привалиться в санях. Лошадь сама выбирала свой путь. Где нужно она замедляла, когда нужно она ускоряла свой шаг. Она как собака на привязи брела за идущими впереди повозками по дороге.

Повозочный присел на край саней, закрыл глаза и провалился в забытьё. Но слух и вожжи по привычке не ослаблял, хотя сознание и погасло. Он и во сне вытягивал губы трубочкой и, не открывая глаз, понукая, свою кобылу, чмокал.

Лесная дорога была бесконечной. Никаких тебе перекрёстков и развилок в сторону. Наезженная обозами зимняя колея тянется по знакомым местам, далёко уходя в тыл от линии фронта.

На ухабах сани вздрагивали. Молчаливые раненые стонали. Но и в эти отдельные моменты повозочный не открывал глаза и не вскидывал головы над дорогой.

Теперь, когда они от передовой отъехали километров двадцать, и здесь не было слышно снарядного гула и отдалённых разрывов, на душе становилось спокойно, без всяких тревог. Не было здесь суматохи и бестолковой суеты полкового тыла, да и войны здесь как будто не бывало совсем.

И казалось ему, что в санях у него вовсе не раненые, а наваленные как попало дрова. Вот проедет он овраг и за крутым поворотом, у ручья, покажется родная деревенька.

Не плохо бы было ему сейчас на недельку махнуть в родные места. Вон ездил же кладовщик, возил посылку жене майора, а на обратном пути завернул домой на три дня.

Он слегка потянул за вожжи свою лошадёнку, открыл глаза, полоснул её поперёк прогнутой спины ременным кнутом и она послушно затрусив побежала по дороге. Над кем ещё он мог проявить свою власть и волю?

Лошадёнка насквозь знала и видела душу своего хозяина. Она, покачивая бёдрами и пуская пар из ноздрей, через некоторое время сама перешла на размерный лошадиных шаг. Уступить ему малость, пробежать, рысцой каких то полсотни метров, а потом опять идти лениво, не торопясь и качать головой.

Даже она, заезженная кляча чувствовала, что он выбился по службе вперёд чисто случайно, по явной ошибке. Умные глаза её не раз ставили его в тупик.

Перед тем как запрягать её, он выносил на себе из избы хомут и сбрую. Бросал всё в сани, с тем чтобы проверить не порвалось ли где, не потёрлось ли, не висит на волоске, и не оборвется где в пути. Он не собирался выводить её из стойла к саням, пока не закончит осмотра.

И когда он поворачивал голову в её сторону, закашлявшись затяжкой самосада, она уже стояла рядом сзади, тыкала его в плечо шершавей ноздрёй, обдавая его теплым лошадиным дыханием. И если он при этом смотрел на нее в упор, глаза её говорили

– Видишь, я здесь, рядом! Чего волноваться?

После, этого она опускала голову и легонько щипала его теплыми губами за пальцы. Он знал, что она чего-то просит. Он лез в карман, доставал оттуда завалявшуюся корку черного хлеба или картофелину и она мягко брала угощение губами.

Иногда он даже баловал её, протягивая ей, замусоленный в кармане, небольшой кусочек колотого сахара. Она понимала его доброту. Какая-то кроха из его кармана переходила и перепадала ей. Она всегда терпеливо ждала этого момента. Она очень понимала человеческую ласку и доброту, чувствовала своей лошадиной душой и платила ему своим терпением и привязанностью.

Сейчас, она сама не торопясь, поспевала за идущими впереди возками.

День уже был на исходе. Обоз вывалил на опушку леса. Дорога пошла между снежных равнин. Она то тянулась прямой укатанной лентой, то снова начинала вилять по изрытой копытами снежной земле.

Все те, что остались в полку и эти идущие за обозом были связаны одной крепкой верёвочкой, узами братства и принадлежности к тылу и между собой. Их объединяла одна забота. Сохранить свои жизни и дожить до конца войны. И любые там понятия и моральные взгляды не имели для них никакого значения.

Нельзя было допустить, чтобы раненый или больной стрелок после излечения мог подвинуть кого-то из этих и занять их место. Каждый вшивый и тощий тыловик был помечен особым запахом и знаком усердия. На каждое нужное место в тылу подбирали человека по особым признакам и приметам. Потому, как угодлив он был, потому как низко гнулся у него хребет, потому как он смотрел в глаза начальству и стоял перед ним.

Тыловика из далека сразу видать по походке. Он идет и косолапой походкой загребает под себя снег со стороны. Его можно сразу определить по шустрому и без слов понимающему взгляду. От тылового служаки всегда исходит надёжный и сытый дух.

Для работы в тылах полка простые солдаты стрелки не годятся. Сюда отбирают людишек по вислым ушам, по оскалу рта и зубов, по собачьему нюху и по хищной утробе. К тыловым службам полка солдат с передовой не подпускали.

Они не так угодливы и послушны, достаточно сообразительны, податливы и бессовестны. Они не владеют гибкостью и тонкостью ума, чтобы без всяких намёков и подсказок служить начальству верными псами. Люди с чистой совестью и этой, как её, честностью, в услужение полковому начальству непригодны.

Никто из тыловых крыс не должен оставлять своего места, ни последний повозочный, ни повар, ни даже портной и тем более Ёся, парикмахер полка. Майор, замполит знал это прекрасно.

Отработанный и налаженный тыловой аппарат в трудный и переломный момент не даст даже осечки, в любом щекотливом и незаконном деле будет полный ажур.

Он прекрасно понимал, что все берут, а те, что помельче, как крысы тащат, а те третьи, как муравьи, подбирают по крохам. Он знал, что львиная доля солдатских ротных пайков остаётся в полковых тылах и до рта солдат стрелковых рот не доходит.