Иван Васильев - Еще один шанс [СИ]

— Ссалахх тка кухлан наллан кха! — громом зазвенело в усыпальнице. Упавшее на пол золото ожило, задвигалось жидким оловом, превращаясь в небольших зубастых змей. Затем повинуясь приказу жреца, подобно ручейкам ртути они слились в одну длинную, блестящую кроваво желтым цветом змею.

— Кхамон хмха ткахх ту кхалан, — дымчатые кристаллы на жезле жреца, запульсировали неясными огнями, как живое сердце. Змея повинуясь приказу, противно зашипела, вытянулась длинной нитью, вползла на ногу и начала быстро, подобно спирали опутывать тело расхитителя гробниц… Двигаться к его шее.

— Па… по… могите… — волосы на голове несчастного встали дыбом, а язык примерз к небу. Глаза его расширились, а белки почти сияли от разгорающегося фиолетового света, идущего из верхушки жезла колдуна.

Громкие звуки пистолетных выстрелов слились с сильным толчком. Подобно мешку с мукой немец «влетел» в портал времени. И очутился на верхнем этаже небоскреба.

— Вау! Да! Наконец-то мы дома, — раздавались крики удовлетворения измученных скитаниями путешественников. Люди улыбались, радостно хлопали друг друга по плечам.

И только один человек не принимал участие в общем ликовании. Он расстроенно, не двигаясь, словно мумия лежал на полу и слезы ручьём текли из его глаз.

— Франц, милый, что случилось, — спросила Линда. Она не понимала расстроенного состояния самого несчастного искателя сокровищ всех времен и народов.

— Мое золото? Мои камни? Моя всемирная слава археолога? Это всё остались там! В этом ненавистном, проклятом, чёртовом склепе, — он громко рыдал. Помогите мне встать. От пережитого ужаса я не могу подняться. Все тело затекло и потяжелело. Мне даже дышать трудно.

Друзья начали с трудом поднимать сильно отяжелевшего искателя сокровищ. Не удержали. С треском порвалась одежда. Он выскользнул из их рук и упал на пол, с характерным металлическим звуком, как будто был в кольчуге.

«Индиана Джонс» негодуя, осмотрел себя, и увидел, что все его тело словно сердечник катушки многократно обмотан толстой золотой проволокой, из которой подобно шишечкам выглядывают большие разноцветные камни…

Село Изворкино. Поместье помещика Артемьева. Девять верст от Таганово.

Мимо черных приземистых бань к ветхой, покосившейся, криворотой, вросшей по самые окна в землю, избенке на санях, запряженных в одну лошаденку, подъехал Афанасий Изыдин.

— Ох, и до чего же худо живут соседи, — покачал головой приезжий. — Не приведи господь, вот также познать лихую годину!

— Свят! Свят! Свят! — приезжий перекрестился и, открыв дверь, вошел внутрь.

Сразу обдало кислой вонью. В избушке стоял полумрак. На стенах большой слой сажи. Тускло горит лучина в светце. В правом красном углу застыл образ богородицы, перед иконой чадит лампадка. По закопченным от дыма стенам ползают большие черные тараканы. Возле печи кадка с квасом. На широких лавках вдоль стен навалено тряпье, рваная овчина. В избушке два оконца. Одно затянуто бычьим пузырем, другое заткнуто пучком прошлогодней заплесневелой соломы.

С полатей свесили нечесаные косматые головенки трое худеньких, чумазых ребятишек. Ещё один ползал возле печи. Самый маленький уткнулся щекой в голую грудь матери, вытаращив глазенки на вошедшего. Лихорадочный взгляд женщины больше всяких слов говорил о том, как она измучена. Безжизненные, усталые глаза, свалявшиеся волосы, то и дело падающие на лицо из под грязного платка, острые плечи, прикрытые латаной одежонкой.

— Здорова будь, бабонька. — Афанасий, перекрестился на божницу. — Дома ли хозяин?

— Здравствуй, гостьюшка дорогой. Заходи, присаживайся. Никитушка мой припозднился чевой-то. В лес с утречка ушел, мож еду принесет, так до сих пор нету.

Баба оторвала от груди младенца, уложила его в зыбку, затем смахнула с лавки тряпье.

— Присядь, батюшка. Чичас, поди, скоро, заявится государь мой.

Догорал огонек в светце. Хозяйка достала новую лучину, запалила. Худущая серая кошка, мурлыча, подошла и стала трется головой о её ноги.

— Мам-ка-а, и-и-ись, — пропищал ползавший возле печи мальчонка лет трех, ухватив мать за подол домотканого сарафана. Начал дергать за ткань, шамкать губами.

— Кусать хотца, — поддержала его девочка чуть постарше. Скрючилась, обхватила руками худые колени.

— Тихо всем! — мать шлепнула мальчонку по заду и уселась за прялку, начала прясть.

Вскоре в избу заявился хозяин — Никита Голый локоть. Сбросил изодранную шубейку в угол, уселся на лавку, устало вытянув ноги, выжидающе поглядел на нежданного гостя.

— Здрав будя, Никита, — гость произнес густым басом. — Меня кличут Афанасий. Из Таганово приехал, к тебе. От нашего помещика, с антиресным предложением.

— Поди знаешь про нас и наше невеселое жилье, — гость запустил огромную лапищу себе в бороду.

— Как же, не знать. Земелька-то слухом полнится. Слыхал я о чудачествах вашего помещика. Матрена, собери-ка на стол. Вечерять пора.

— А и вечерять-то нечего, кормилиц, — хозяйка вздохнула и развела руками. — Токмо шти пустые да квас.

— И то ладно. Подавай на стол чего бог послал. В животе урчит, с утра не емши. Да и гость с нами сотрапезничает. Не правда ли, Афанасий? Сделай милость, откушай с нами.

Матрена загремела ухватом. Чада сползли с полатей, собрались вокруг стола — худые, вихрастые, в темных до пят рубашках — заплатка на заплатке. Женщина налила из горшка в большую деревянную чашку щей из кислой капусты, подала ложки и выдала каждому по вареному кругляшу-свекольнику.

— Ты уж не обессудь, Афонасий, — между делом извинился хозяин за своё житьё-бытьё. — Хлебушка у нас нет с Никона Исповедника. Шти, вот, свеклой закусываем. Всё животу посытней.

Перед едой все встали, помолились на икону и принялись за скудное варево. Гость, хозяева и ребятенки ели жадно, чавкая, торопливо поглощая постную еду. Никита то и дело стучал деревянной ложкой по чумазым лбам ребятишек, не в свою очередь тянувшихся в чашку за варевом. Ложка в его огромной руке казалась крохотной, хотя на самом деле она была чуть поменьше ковша.

— Ишь-ти, галчата вертикрылые, — любо, больше для порядку, он поругивался на них.

Повечеряли. Дети снова полезли на полати. Все молча уставились на приезжего.

— Ну, с чем пожаловал, гость дорогой? — наконец-то произнес хозяин.

— Не шибко, вижу, хорошо живешь-поживаешь, — приезжий гость горестно завздыхал.

— А-а! — махнул рукой Голый локоть. — Голод живота не пучит, а легко ходить учит. Ничего проживем как-нибудь.

— Вот и я говорю, — подключился к беседе приезжий. — Голодному вздыхается, а сытому отрыгается. Понимаешь, Никита, тут такое дело… Даже не знаю с чего начать то-о… — Он задумчиво почесал затылок.