Аркадий Черноморский - Последний подарок Потемкина [litres]

– Ваша Светлость! – нудил Макарий, – ну, дык, что с человеком-то кожаным делать?

– Кожаный, говоришь, человек… интересно… Человек божий – обшит кожей. Ну, что ж, пойдем разбираться. И, бормоча себе под нос, – Вечер-то, похоже, обещает быть не скучным! Черт-те што… Люди кожаные, колдуны малолетние, – двинулся было к двери, но на полпути вернулся. Взял крепко Сеньку за пенный от лодыгинского мыла подбородок. Посмотрел прямо в глаза. Сказал задумчиво: – Ну-с, будем и с тобой разбираться, маленький колдун Симеонище! Видя, как тот болезненно поморщился, ибо недавнее объятье потёмкинской десницы не прошло для его шеи бесследно, добавил виновато, – а за удушение извини великодушно. Был не прав! И, небрежно отколов от лацкана внушительных размеров золотую брошь, протянул ее Сеньке. – На вот тебе цацку в подарок за пережитые страдания.

Это была работа знаменитого Луи-Давида Дюваля, придворного ювелира императрицы. Сделанная из красноватого червонного золота, композиция являла собой весьма странную и неприятную сцену: огромный крокодил вцепился зубастой пастью в утлую лодчонку, посредине которой, широко расставив ноги и в ужасе воздев руки, разверзнув рот и выпучив глаза, стоял негритенок в набедренной повязке. Лицо и тело его были отделаны черной эмалью. Глаза негритенка, вернее, белки закатившихся от страха под веки глаз, были две розовые, с синеватой радужной оболочкой, безупречной формы жемчужинки, покрытые алмазной крошкой. Крокодильи же глаза, горящие голодным зеленым огнем, были изготовлены из небольших, но изысканного оттенка, каплевидных колумбийских изумрудов. Страшная пара, соединяясь в районе лодочного носа и плавно переходя друг в друга, производила довольно зловещее впечатление.

– Аллегория сия олицетворяет борьбу невинности и зла, – изрек Светлейший глубокомысленно, – так, во всяком случае, нарек ее сам создатель сего шедевра, несравненный Дюваль. Но мне лично видится тут другое. Я бы сказал:

– Вечное зло, пожирающее слабых мира сего!

– Видишь, рожа-то какая злющая у твари хищной, а зубы, ну впрямь как у Зубова. Ох, боюсь, не сдюжит мальчонка, пожрет его зло… а ты как думаешь?

– А кто такой этот Зубов? – простодушно спросил Сенька, – что вас так тревожит… Про которого вы говорите всё время… Кто он?

– Никто, – надменно ответил Светлейший, – так, прыщ на заднице, небольшой, но сидеть больно.

И вдруг внезапно просиял улыбкой. Счастливая догадка озарила его.

– Так ты, выходит, ничего про него и не знаешь, про Зубова? Ну, то есть вы, потомки. Получается, история не сохранила имени ничтожества?

И, получив утвердительный ответ, истово перекрестился:

– Слава тебе, Господи!

Повернувшись к прачкам, сказал:

– Мойте его, девки!

И добавил многозначительно:

– Да на совесть, чтоб каждая складочка скрипела… Он мне нужен свежепомытый и вкусно пахнущий.

– Ваша Светлость, а одевать-то во што? – спросила старшая. – Одежонка-то вся засцыкана, ежели стирать, то высохнет не скоро.

Светлейший поморщился.

– Одежонку засцыканую выкинуть к чертям собачьим! Оденьте его потеплее да понаряднее. Что у вас там есть на мальца?

– Камер-юнкером, або пажом. Казачком ещё можно или арапчонком…

– Казачком! Казачком ему сгодится, – одобрил Светлейший уже в дверях. На секунду обернулся.

Над чаном с Сенькой склонились две девки, оттопырив обтянутые холщовыми рубахами ядра ягодиц. Груди их тяжело свисали, почти касаясь мыльной воды.

Покачал головой, причмокнул, засмеялся. Крикнул:

– Эй, Надежда Власьева! – и, когда старшая обернулась, бросил: – Смотрите до смерти не застирайте отрока, мал еще…

И уже прежним, величественным светлейшим князем Потёмкиным-Таврическим вышел из прачечной, с грохотом захлопнув за собой дверь.

Ульрих ошеломленно озирался по сторонам. Великолепие княжеского кабинета было последней каплей, переполнившей чашу его рассудка. Последние девяносто минут его существования были, пожалуй, насыщеннее по остроте и абсурдности всех предыдущих 35 лет его жизни, включая выход из отвесного пике над Ла-Маншем полтора года назад…

Все, что он помнил, – это широкоскулое лицо русского летчика, за минуту до необъяснимого, непонятно откуда пришедшего страшного удара, и проклятья, изрыгаемые Гансом, безуспешно пытающимся вырваться из плена заклинившего пристяжного ремня…

Потом был прыжок и падение под надрывающий душу вой подбитого «хейнкеля». Потом благоговейная благодарность парашютному куполу, когда тот, наконец, раскрылся. Чувство, известное каждому, кто когда-либо прыгал. Как во сне, висел он над огромным, погруженным в темноту великим городом, обдаваемый воздушными потоками.

Лучи прожекторов цепко и мстительно следили за перемещением этой особенно желаемой цели в сыром ленинградском небе… «Не стрелять. Брать живьем гада!» Эта мысль пришла в голову всем одновременно за секунды до того, как был отдан соответствующий приказ.

Ульрих понял, что русские стрелять не будут. Успокоения это, правда, не принесло. Его сознание всё ещё сопротивлялось мысли о том, что его сбили. Вернее, мысли о том, каким образом. Концепция тарана был чужда ему, как чужда боксеру концепция удара коленом в пах. Ему, отнявшему жизнь у сотен, а скорее всего, тысяч людей, это казалось варварским и противоестественным ухищрением, полностью противоречащим правилам «честного боя».

Интересная была логика у немцев, читатель! Своеобразная логика: газовая камера – по правилам, а вот партизаны – не по правилам! И правила интересные…

Сам Ульрих никогда не испытывал к наземным жителям тех стран, которые разрушал, никаких сильных чувств. Ничего – одно лишь холодное презрение пернатого хищника к хомякам, сусликам, мышатам и прочей полевой твари. Почти всех стран. Кроме одной – Британии. И на то, конечно же, были свои причины…

Дело было не только в исторической спесивости англичан, которая, согласись, читатель, раздражала и продолжает раздражать по сей день большую часть мирового народонаселения; и не в том, что летали они, пожалуй, не хуже немцев. И не в том, что дедушка, барон фон Ротт, был, как истинный прусский юнкер, убежденным англофобом. И не только в том, что молодой капитан британских «королевских воздушных сил» Рой Браун увел из жизни его отца – совсем ещё молодого лейтенанта Рихарда фон Ротта…

Весной 1923-го, пять лет спустя после гибели мужа, баронесса Гертруда фон Ротт, а также, по совместительству, наследница древнего нордического рода, княгиня Сайн-Витлиндерген, с тоской поняла, что молодость ушла.