Аркадий Черноморский - Последний подарок Потемкина [litres]

– Погоня за счастием? – предложила Дашкова, – да нет, не совсем… Не отражает сути… Чертов язык!

– Быть может: «Стремление к счастью»? – скромно предложил свою версию надворный советник.

– Да, пожалуй! Так вернее будет… Спасибо, Цейтлин.

– Это что, американцы в конституции своей прописали? – неприятно поразился Кобенцль.

В своей Декларации независимости, граф, – ответил Шарль, – «жизнь, свобода и стремление к счастью»… При всем моем уважении к попыткам империи, ваш Толеранцпатент – это всё-таки не конституция, согласитесь…

– Принц, да вы рассуждаете, как революционер! Как якобинец какой-нибудь из журнала «Общества друзей конституции».

– Отнюдь, – отвечал молодой Шарль, – грустно глядя своими прекрасными глазами на окружающих, – просто как инженер я верю в торжество рациональности. И она, увы, на стороне той, новой, заокеанской «терра инкогнита». Но принесет ли им это счастье, за которым они так стремятся, я не знаю…

– Но ведь счастье приходит не потому, что к нему стремятся, – чуть слышно обратилась непонятно к кому Мария, – оно просто приходит…

Сеньке стало ее жалко и ужасно захотелось погладить по тугому венку темных волос, причудливо уложенных вокруг головы. Рассказ принца его заинтриговал и взволновал. И воображение тут же нарисовало лихих американских ковбоев, несущихся по бескрайним прериям, размахивая своими лассо, в погоне за счастьем… Как у Майн Рида, которым он когда-то зачитывался до беспамятства.

– За счастием у них погоня! Ну-ну… И как, успешно? – насмешливо хмыкнул Державин, – получается ли у бунтовщиков мериканьских счастие догнать? Что-то уж больно смахивает на нашу сказку про то, как Иванушка-дурачок Жар-птицу ловил…

– Вполне возможно, что в этом достойном и высоком с первого взгляда принципе американцев заложен наивный самообман их молодой, ещё формирующейся нации, – продолжил свою мысль молодой де Линь, – но тем не менее этот самообман мне весьма импонирует… И, поклонившись Кобенцлю, веско произнес: – Я отнюдь не революционер, граф, я – инженер… И как наследный принц де Линь, я – монархист и буду защищать институт монархии до последнего вздоха…

В принципе, младший де Линь мог бы претендовать на польский престол, ибо был женат на польской княжне Елене Массальской, внучке великого гетмана литовского. Но монархические игры мало волновали его. Его музами были музыка цифр, поэзия расчетов и живопись чертежей. Принц Шарль-младший и воевал-то, в основном, чтобы не разочаровывать отца.

– Мой сын отправляется на войну с республиканцами! – с гордостью объявил де Линь-старший, положив руку на плечо сына.

Все одобрительно зааплодировали. Все, кроме Софии де Витт.

– Мне кажется, что вы слегка запутались в своих убеждениях, принц, – сказала она, вызывающе глядя своими грозно-голубыми глазами на Шарля. – Одобряете конституцию, а собираетесь защищать монархию… Вы, случайно, это не ради папы делаете?

Дабы прекратить очередной назревающий скандал, Светлейший, как всегда, громогласно обратился к Цейтлину:

– Надворный советник, а что бы ты предпочел – конституцию или монархию?

– Наша конституция, Светлейший, уже изложена в скрижалях закона Моисеева… По ней мы и живем…

– Вас послушать, Цейтлин, так получается, что не религию надо приспосабливать к жизни, а жизнь к религии, – бросила София де Витт презрительно.

Она стояла, подбоченясь, посреди гостиной, в раздражении оглядывая всех. Жаждала крови. Или драки. Но никто не спешил ввязываться. Дамы ее старательно игнорировали. А кавалеры побаивались…

– Любят евреи выставлять себя этакими безгрешными божьими агнцами, – продолжала она протяжным низким голосом, – а я на невольничьих рынках на них насмотрелась, слава богу…

– Но ведь по закону иудейскому раба положено отпускать через семь лет. Не так ли, Цейтлин? – спросил Светлейший и получил утвердительной кивок.

– Раба, может быть, и отпускают, но чтобы молодую рабыню… Я, признаться, этого не наблюдала, – желчно ответила госпожа де Витт и отвернулась, давая понять, что дискуссия окончена.

Все в смущении замолчали. Богатый и, прямо скажем, жутковатый опыт в этом вопросе был только у нее.

«Почему они все делают такой упор на рабстве? – подумалось Сеньке. – Ах, да! Ведь на дворе конец восемнадцатого века, вовсю людьми торгуют, крепостное право в самом разгаре. И все они – рабовладельцы! Все… Как-то в голове не укладывается… а ведь многие из них такие милые и симпатичные. Нет, революции, видно, просто так не происходят! Правильно нас учили».

Первой нарушила молчание княгиня Долгорукова. София де Витт в последнее время стала вызывать у нее несказанное раздражение. Более конкретно – как только Потёмкин включил графиню в ближний круг. К тому же Екатерина Фёдоровна никогда не упускала возможности слегка поточить свои когти. Кстати, весьма внушительного размера.

– А вас, собственно говоря, что больше возмущает, София Константиновна? – умышленно опуская графский титул, который Светлейший выпросил у австрийского императора для бывшего мужа госпожи де Витт, и, улыбаясь наилюбезнейшим образом, спросил: – Сам факт продажи или же факт продажи не христианину? Насколько мне известно, в вашем конкретном случае иудеи в трансакциях участия не принимали…

Это была чистая правда. Двенадцатилетнюю Софию купил на стамбульском базаре польский посол для подарка своему королю – католику…

Но, невзирая на столь драматическое начало жизненного пути, византийский склад ума и полное отсутствие моральных устоев (какие уж там моральные устои, когда тебя в двенадцать лет продает собственная мать) в сочетании с исключительной красотой и обаянием позволили Софии в ускоренном темпе пройти путь от невольничьего рынка до титулованной польской аристократки, наследницы огромных графских владений семьи Потоцких, разбросанных по всей Украине…

…Это было давно, нереально давно. В далеком-далеком детстве автору этих строк довелось побывать в затерянном между Тульчином и Винницей роскошном старинном, совсем заброшенном парке, окружавшем одно из многочисленных имений Потоцких. В моей памяти до сих пор стоят тенистые аллеи с вековыми липами, замшелая каменная лестница с обломками мраморных статуй, ведущая к остаткам бывших графских купален, выложенных мраморными плитами, на берегу бурного Южного Буга. Но главное – крипта-усыпальница…

Фамильная усыпальница Потоцких. Там, в вековом подземном полумраке семейного склепа, в мраморных нишах-колыбелях хранились останки многих поколений одной из известнейших и могущественных шляхетских фамилий Речи Посполитой. Даже здесь, в могильном небытии, она всем великолепием, всей монументальностью своей семейной могилы по-прежнему пыталась надменно заявить нам – ещё живущим: «Мы – иные. Мы – Потоцкие…»