Аркадий Черноморский - Последний подарок Потемкина [litres]

– Но народы завоевывают свою свободу на поле боя, Цейтлин! На поле боя!

– Лишить человека жизни…

– Если бы я своими глазами не видел, как ты татарина на пику насадил…

– Светлейший, не надо об этом… – с мольбой в голосе попросил Цейтлин.

– Хорошо, успокойся. Не буду. Теперь же послушай меня внимательно. «Греческий Проект» мы с тобой уже обсуждали. В деталях. И не раз. Теперь, когда Измаил взят, путь на Болгарию открыт. Возьмем Варну с суши при поддержке Черноморской флотилии. И Стамбул у нас на мушке. От Варны напрямую до Босфора всего 194 морские мили! И будет Стамбул Константинополем опять! Будет! И Константина Павловича там посадим – императором православным! Как мы с матушкой-императрицей задумали ещё 16 лет назад, в баньке дворцовой. Бог даст, так оно и будет… Но есть у меня и другой план. Более всеобъемлющий. Вернее, у меня и императрицы. Ещё вернее, у нас с императрицей, – дважды поправился князь. И с мрачным сарказмом добавил: – Хотя теперь в наших планах принимает участие и некто Зубов. Невзирая на природное скудоумие…

Затем, вновь обняв Цейтлина за плечи, подвел к висящему на стене огромному гобелену в позолоченной раме.

Гобелен был выткан на Петербургской шпалерной мануфактуре, по специальному императорскому заказу, в честь заключения Кючук-Кайнарджийского мира с турками. И копировал работу известного картографа – голландца Ренье Оттенса. Это была карта Российской империи, изданная в Амстердаме в 1770 году. Но уже с новыми, исправленными границами, вытканными двойной красной нитью.

– Вот, вот и вот, – мерцающие в полутьме перстни на пальце Потёмкина прочертили таинственную траекторию. Сеньке пришлось изрядно вытянуть шею, но встать с дивана он не осмелился.

– Константинополь, Дербент и Яффо – три ключевые стратегические точки, необходимые России для контроля геополитического пространства в бассейнах Черного, Каспийского и Средиземного морей.

– Но мы же не можем завоевать всю Османскую империю? – с опаской спросил Цейтлин.

Потёмкин оценил это осторожное «мы». И ободряюще потрепал Цейтлина по плечу.

– А мы и не собираемся. Это было бы в высшей степени неразумно. Представляешь, какой дисбаланс сил моментально наступит в мире… Да и на кой она нам нужна? Земли у России и так навалом. Дай нам Бог с Сибирью да Аляской разобраться, да не подавиться.

Наша цель не завоевать, а раздробить. Вернуть славянам Балканы, а грекам – Грецию. Ну, а евреям можно и Палестину подарить. От щедрот. Всё по-честному. России необходимо присутствие во всех трех морях южных, чтобы османы не душили экономику нашего юга через мореходную торговлю. А для этого нужны дружественные режимы во всех регионах, желательно иудео-христианского толка, ну, и базы для флота Российского.

– В общем, новый мировой порядок. Ну, как тебе в целом?

Сенька чуть не присвистнул в своем углу. А Цейтлин пожевал губами, погладил бороду и улыбнулся.

– Должен признаться, Григорий Александрович, что звучит хоть и фантасмагорично, но очень…

– Только не говори мне «заманчиво», Цейтлин, иначе я тебя убью прямо тут, на месте! Я же вижу, как у тебя глаза загорелись! Вижу! Ну, что, здорово?

– Да.

В этом «да», Сенька услышал какие-то новые обертона в голосе надворного советника, обычно тихом и вежливо-занудном.

– А Иерусалим?

– А что Иерусалим? Святой город для всех трех религий. К святыням доступ должен быть открыт всем. Нечего монополизировать.

– Вы что там шепчетесь, князь? – укоризненно спросила княгиня Долгорукова, – идите-ка к нам, и надворного советника скорее ведите. Выходка этого жуткого, непонятно откуда взявшегося немца, не должна вас расстраивать, милый Цейтлин…

– Да, да, любезный Цейтлин, идите к нам, мы вас все очень любим, – подхватила сердобольная Сашенька.

При этих словах София де Витт тихо фыркнула и отошла к десертному столу. Наступило немного неловкое молчание, ибо утверждение графини Браницкой о всеобщей любви к надворному советнику Цейтлину разделяли явно не все присутствующие…

Гаврила Романович Державин насупился и тяжело молчал. Принц де Линь-старший тонко улыбался, явно наслаждаясь непростой ситуацией. Младший же де Линь задумчиво сдвинул свои филигранно очерченные брови.

Граф Кобенцль протестующе покашлял. Атаман Головатый тоже, конечно же, имел свое особое мнение о предмете. Но, будучи не только одаренным воином, но мудрым дипломатом, высказывать его не спешил, сохраняя совершенно бесстрастное выражение лица.

Мария же, напротив, была явно взволнована. Сумбурные мысли мешались у нее в голове. О Богородице. О предательстве Иуды Искариота. О самом Сыне Божьем. Который, как ни крути, а выходит, что был сыном иудейки. И как же всё это можно связать с бородатыми лицами шинкарей? С затравленными еврейками в грязных париках и замызганными местечковыми детишками? С их огромными сияющими глазами, вечно выпрашивающими леденцов или хотя бы сахарку? Уму непостижимо!

– Мы все изрядно оскорблены, любезный Цейтлин, – ласково сказала княгиня Долгорукова, одарив надворного советника сдержанной улыбкой. И, повернувшись к Потёмкину, спросила: – Мне всё же любопытно, князь, где вы его раздобыли – этого кожаного, претендующего на роль сверхчеловека барона?

– А мы тут как раз с Цейтлиным про вашего прадеда – барона Шафирова говорили, Екатерина Фёдоровна. К слову пришлось, – быстро ответил Светлейший, стараясь побыстрее увести разговор от опасной темы. И это ему удалось вполне.

Очень медленно, с великолепным спокойствием, которое дает человеку кровь, отфильтрованная тремя поколениями княжеского достоинства, Долгорукова повернула к Светлейшему свой надменный профиль и глубоким голосом, от которого у большинства всё ещё дееспособных мужчин начинало обычно нешуточно тянуть в промежности, произнесла:

– Если вы, светлейший князь, обсуждали еврейское происхождение Петра Павловича, то хочу вам заметить, что я его нисколько не стыжусь. И намеренно не скрываю.

– Именно это мы и обсуждали, – с готовностью подтвердил Потёмкин.

Раздался глубокий вздох. Светлейший тихонько толкнул локтем Цейтлина.

– Слышишь, как Кобенцль засопел? Переживает католик наш ревностный. Ну ничего, поменьше будет к Долгоруковым в гости шляться. А то, я слышал, он там чуть ли не каждый день ошивается. В домашнем театре участвует. Театрал австрийский!

Граф Людовик Кобенцль, как мы уже не раз упоминали, действительно питал чрезвычайное пристрастие к театральной жизни вообще, но домашний театр был его истинной страстью. Больше всего он любил французскую комедию и постоянно играл в ней сам, причем самые разнообразные роли. И, говорят, недурно.