Юрий Корчевский - Контрразведчик [litres]

Вошедшая медсестричка сделала уколы, и Матвей уснул. Уснул, а не впал в беспамятство. Утром попытался повернуться на бок, но грудь пронзила боль. И на спине лежать уже нет сил, мышцы затекли. Мед-сестричка внесла завтрак – кашу в тарелке, компот.

– Соскучились по еде?

– Еще как!

Но ел не сам, сестричка кормила с ложечки. Около полудня санитарка спросила:

– К вам посетители. Пускать?

– Обязательно. Только взбейте подушку, чтобы голова повыше была.

Санитарка приподняла головной конец кровати. Матвей попробовал заглянуть в окно. Вдруг увидит знакомые дома, определит, в какой больнице находится?

– А где я, в какой лечебнице?

– В Обуховской.

Больницу эту Матвей знал. Старейшее лечебное учреждение города.

В палату, где Матвей находился один, вошли двое посетителей в наброшенных на плечи белых халатах для посетителей. Мужчина сильно был похож на отца Матвея, Павла, только в молодости, каким его помнил Матвей. А женщина незнакома. Но именно она бросилась к кровати, села на стул, осторожно взяла Матвея за руку.

– Ну, здравствуй, сын! Изменился-то как! И то сказать – двадцать дней в коме после ранения и операции.

Да, припоминал Матвей, что в него матрос-анархист стрелял. Но почему эта женщина называет его сыном? Решил промолчать, потом разберется. Мужчина, похожий на отца, встал с другой стороны кровати.

– Нас на пять минут пустили. Говорят – слаб еще. Слава богу – жив! А что похудел, так мясо нарастет. Что тебе принести в следующий раз, сын?

– Ничего, со службы звонили?

– А как же! И не раз. Спрашивали – не надо ли чем помочь? Кстати, бритву тебе принести? А то оброс сильно.

Матвей приподнял руку, провел по лицу. И в самом деле зарос, чего обычно не делал. На службе, что царской, что советской, борода не поощрялась, только у казаков дозволялась. А у военных – усы.

– Принеси.

– Вот и славно.

Вошла санитарка.

– Попрошу покинуть палату. Доктор не велел надолго, слаб еще пациент.

– Хорошо, хорошо. Завтра можно?

– Ненадолго.

Женщина наклонилась, поцеловала Матвея в щеку, а мужчина деликатно пожал руку. Переглянулись и ушли. А Матвей в недоумении. Кто такие? Родня?

Когда медсестра пришла со шприцем делать уколы, спросил ее:

– А какой сегодня день, месяц, год?

– Без сознания вы были долго. Сегодня 25 января две тысячи двадцать первого года.

Матвею показалось: ослышался.

– Повторите, не расслышал.

Медсестра повторила в точности, это что, с момента ранения прошло сто лет? Такого не может быть! Голова кругом пошла. А как же жена Сашенька, служба в ЧК, а потом в ОГПУ?

После завтрака следующим днем в палату вошел мужчина в голубом мундире. Сразу вспомнилась жандармская униформа.

– Добрый день! Я ваш коллега из Следственного комитета. Много времени не займу, доктор не разрешил, говорит – слаб. Один вопрос.

Следователь достал из кармана пакетик, показал Матвею.

– Узнаете?

– Пули от револьвера Нагана.

– Верно.

Пули были очень характерные, с ровным тупым концом. Пистолетные были с округлым носиком.

– Эти пули извлечены из вашего тела хирургом во время операции.

– Не могу знать.

– А как же, вы же без сознания были из-за ранений, из-за наркоза. Но вот странность. В вас стрелял сосед Василий из дробовика. И если бы хирург извлек дробь, картечь, пулю – я бы не удивился. Как вы объясните?

– Даже предположить не могу. Может, Василий снарядил их в охотничий патрон? Туда при желании хоть рубленые гвозди определить можно.

– Верно. Я бы не поверил, но свидетелей много, как в вас сосед выстрелил.

– Что с ним?

– За попытку убийства сотрудника правоохранительных органов сидит в следственном изоляторе. Дело-то простое, все на виду. Пьянство до беспамятства, как итог – стрельба по людям. Впереди суд, срок. Выздоравливайте, сотрудники желают вам быстрейшего выздоровления. Всего хорошего!

Кое-что начало проясняться, но уж больно фантастически все. Как он сюда угодил? Впрочем, после смерти отца и прочтения его записей удивление не было таким сильным.

Через несколько дней, когда окреп, попросил мед-сестричку помочь ему встать.

– Хочу в окно посмотреть.

– А сил хватит? Кабы хуже не было.

– Дойду, вы не беспокойтесь.

Опираясь на ее плечо, доковылял. На улицах снег, что ожидаемо. Но дома старые видны, что были на его памяти напротив Обуховской больницы. Только вдали что-то непонятное, высокое.

– Это что?

И пальцем показал. Пальцем тыкать нехорошо. Но Матвей помнил, что он вроде как из пролетариев, а не дворянин, простительно.

– Здание Лахта-центра, принадлежит Газпрому.

Что такое этот Газпром, Матвей не знал, но спрашивать не стал, постеснялся. Еще подумает медсестра, что он совсем дремучий, деревенщина неотесанная.

Когда оставался один в палате, старался припомнить все, написанное отцом. К сожалению, там все больше про политические события – кто правил, какие события в стране происходили – репрессии 1937 года, Вторая мировая война, двадцатый съезд партии, потом «демократизация», падение большевистской власти. А как реально народу живется, как изменился родной и любимый город – ни словечка. Отца можно понять – о сыне беспокоился, чтобы ошибок не допустил, не примкнул к троцкистам, да много от чего предостерегал. А Матвей не дожил до тех описанных событий. Отец перенесся в девятнадцатый век, а он из двадцатого в двадцать первый. Полная фантасмагория и бред! Никому нельзя говорить, иначе сочтут сумасшедшим. И Матвей молчал. Когда окреп немного, стал выбираться в коридор, общался с пациентами, в основном слушал. Телевизор в холле стоял. Для него – чудо, для остальных – вполне привычная вещь. А еще интересны были телефоны. Судя по тому, как ловко щелкали кнопками дети, сложного ничего не было. Это в его бытность телефоны были с проводами, из черного эбонита, тяжелые.

Настал день, когда его выписали. Приехали люди, называвшие себя его родителями, привезли одежду, пришедшуюся впору. Ехали на машине. Матвей жадно смотрел в окно – насколько изменился город, читал вывески, смотрел, как одеты. Машин на улице много, а лошадей нет вообще. Машины красивые и моторы не шумят, не чадят. А как подъехали, с Матвеем случился шок. Фурштатская улица, второй подъезд, третий этаж. Квартира, которую приобрел отец перед свадьбой и в которой несколько лет жил Матвей. Позже родители и жена проживали на даче в Ольгино.

– Сынок, с тобой все хорошо? – спросил «отец».

– Не приставай, видишь – для него трогательный момент. Можно сказать, заново родился, после ранения в себя прийти должен.

Матвей поднимался по лестнице медленно. Узнавал выщербинки на лестнице. Поприбавилось их, все же городу пришлось пережить блокаду. «Отец» дверь в квартиру открыл. Вошел Матвей и замер. Планировка не изменилась, а все убранство другое, от штор до дивана. Прошел в свою спальню. Перед окном стоит бюро, которое еще он покупал. Насколько он заметил, единственная вещь из его прошлого. Погладил ладонью, как будто приветствовал старого друга. Придется научиться жить в этом времени. Как-то же привык его отец, Павел? Чем он хуже? И в Ольгино надо съездить. Дачу проведать – уцелела ли? Могилу отца посетить. Сердце закололо. Мама наверняка умерла, и Сашенька должна была похоронить ее рядом с папой. Про судьбу Сашеньки даже думать не хотелось. Одни горестные воспоминания.