Павел Кольцов - Чем я хуже?

— Клава, да ты успокойся, не надо так плакать, — обнял новоявленную жену за оказавшуюся под халатом довольно полной талию Алексей Валентинович. — Я ведь все-таки живой, руки-ноги целые, из повреждений — только пустяшные порезы на лбу. Ну, правда, память напрочь отшибло от сотрясения мозга. Но память — это ведь не разум. Я ведь не сумасшедшим стал… Вроде, соображаю… Хотя, со стороны, виднее. Вот пообщаюсь сейчас с вами обоими, и вы мне скажете: чокнутый я или только обеспамятевший.

Клава выпрямилась, достала откуда-то платочек и вытерла свое раскрасневшееся влажное лицо, глянула на «своего» мужа и протерла от слез и поцелуев этим же мокрым платочком лицо уже ему. Наведя маломальский, как она полагала, порядок — спрятала свой платочек куда-то под халат и опять положила свою горячую ласковую ладонь на руку любимому.

— Клава, а расскажи мне про меня, да и про себя тоже. Может, я так легче все вспомню.

— Как тебя зовут, помнишь?

— Если честно, то нет. Не помнил. Но мне милиционер сказал, который документы мои смотрел: Нефедов Александр Александрович. Шофер ю на полуторке. Работаю на паровозостроительном заводе в транспортном цехе. Так?

— Так, — встрял веснушчатый, — на паровозостроительном, как и я, как и Клава. Я, напоминаю, твой лепший кореш еще по колонии, Колькой меня кличут, Гуриным Колей. А теперь я тоже шофер и тоже на полуторке. Вот только сейчас мне Палыч разрешил с Клавой к тебе на эмке съездить. Я ее, как начальство домчал, чтобы поскорее тебя проведать. Клава меня всю дорогу подгоняла, словно кучер лошадь. А Палыч — это наш начальник транспортного цеха. Может, хоть его вспомнишь?

— Не-а, не вспомню.

— А жаль, мировой мужик. За своих всегда горой стоит. Да он же сам к тебе в больницу ехать собирался. Но совещание у него какое-то… Не смог. А Клава ждать ни как не хотела, грозилась на попутках добираться. Так он мне велел эмку взять и ехать. Так-то, брат.

— Погоди, Коля, погоди, — остановил словоохотливого приятеля Алексей Валентинович. — Про Палыча я вкратце понял. Вы мне, ребята, про меня самого лучше расскажите. В какой это я колонии с тобой был?

— В Куряжской, имени Горького. Не помнишь?

— Нет. Мы с тобой что, уголовниками были?

— Да нет, не так, чтобы очень, — засмеялся Колька. — Колония у нас была детская, а мы были просто шпаной беспризорной. И ты, и я. В конце двадцатых нас туда загребли. Вначале тебя, а потом и меня. Там мы с тобой и сдружились. Ты всегда здоровяком был, а я мелким шкетом. И ты меня под свое авторитетное крыло взял, не давал прочим пацанам в обиду.

— А до колонии, что со мной было, не знаешь? Откуда я родом? Что с родителями?

— Нет, не знаю. Как-то о прошлом мы не любили вспоминать. У многих оно было совсем нехорошее. Нами тогда Макаренко руководил, и его политика была: забыть все свои прошлые «подвиги» и начать жизнь с чистого листа. Так что, обычно никто и не откровенничал.

— А сколько мне лет? — спросил Алексей Валентинович.

— По документам — двадцать один, — ответила уже Клава. — Восемнадцатого года ты считаешься. И насчет твоего детства, кое-что могу рассказать: то, что от тебя же и слышала. Родителей ты своих совсем не помнил, где родился — тоже. Так только, были у тебя какие-то отрывочные воспоминания. Большая городская квартира. Богатая квартира. Огромный бородач, в военной форме, у которого были золотые часы с музыкой, а на часовой цепочке — множество разных золотых же брелоков, которые ты любил трогать. Высокая женщина, которая куда-то везла тебя на извозчике, и тебя сильно трясло на булыжной мостовой. Потом ты жил у какой-то доброй толстой бабушки в подвале. Бабушка с тобой была ласковая, называла Сашенькой и сиротинушкой, но еды у нее вечно не хватало, и ты все время хотел кушать. По твоим словам, полностью осознал ты себя уже мелким шкетом в компании беспризорников в деревянном небольшом городишке где-то на очень широкой реке. Периодически вас отлавливали, помещали в детские дома, оттуда ты сбегал, колесил по железным дорогам в собачьих ящиках и на крышах, приставал к новым компаниям беспризорников. Пока не попал в Куряж к Макаренко. Вот Макаренко ты боготворил, он не одного тебя перевоспитал и сделал человеком.

— Еще в колонии, — снова подключился Колька, — ты увлекся техникой: автомобилями и тракторами. И чинить их помогал, и ездить научился. Потом и меня к ним приохотил. Курсы водителей в Осоавиахиме и — два новоиспеченных водителя на паровозостроительном. Поселились мы с тобой в общаге, завод нам койки выделил в одной комнате. В первый же рабочий день, как пришли в контору оформляться, ты втюрился по уши в одну из наших машинисток. В столовой ее приметил и все. Просто очумел от такой красотищи.

— В Клаву, что ли?

— А в кого же еще? Как увидал, так сразу мне и сказал: моя будет!

Алексей Валентинович с новым интересом оглядел свою жену. А и впрямь, красивая девушка, нестандартная. Правда, полноватее, чем его представление о женском идеале, но каким-то обаянием так прямо и пышет: густые слегка вьющиеся темно-каштановые волосы ниже плеч; даже не голубые, а какие-то ярко-синие лучащиеся изнутри глазища, опушенные (красить не надо) частоколом длинных ресниц; широкие (точно, что соболиные) брови; полные щечки с аппетитными ямочками; небольшой прямой носик; красивые и без помады губы. Изюминка чувствуется. Тело… Пока сидит, всего не рассмотришь, но налитая грудь упрямо пытается отстрелить пуговицы тесного казенного халата; талия под рукой хоть и ощутилась довольно упитанной, но ширина расплывшихся на его кровати бедер явно ее превосходила. Для гитары, пожалуй, крупновата будет; скорее, можно сравнить с контрабасом. Ладно, когда встанет, рассмотрим подробнее. Сам Нефедов был тоже очень даже крупногабаритным парнем, так что, как видно, и жену себе выбрал под стать. Что ж теперь поделаешь? Как там говорят? «Лишь бы человек был хороший»? Во-во. Лишь бы. Первое впечатление — добрая и открытая. Действительно мужа своего «обеспамятевшего» жалеет и любит. Чувствуется, что без притворства, без дули в кармане.

— Ты, Сашка, сразу от Клавы всех ухажеров отвадил, — продолжал взахлеб делиться воспоминаниями улыбающийся Колька, — даже инженера Фролова, из конструкторского бюро, который на заводе считался уже чуть ли не ее женихом. Подошел ты к нему как-то на выходе из столовой, загородил ему такому всему культурному, при галстуке, шляпе и одеколоне, своей скромной персоной проход и почесал свой левый махонький кулачок (размером с голову самого Фролова) правой изящной лапкой. Сказав при этом, что Клава теперь будет встречаться только с тобой, а если кто не согласен — пускай подыскивает себе тихое местечко на ближайшем кладбище. А если кто умный на тебя куда не надо какой-нибудь донос настрочит, то даже и в гроб класть будет нечего: один бесформенный фарш с галстуком останется… Понятное дело, и Фролов спорить не стал, да и другие ребята тоже. Осталось тебе только Клавку уговорить. Прямо, как в том еврейском анекдоте, когда Абрам дочку за Ротшильда замуж выдавал, помнишь? Дочка уже согласна, осталось только Ротшильда уговорить. Но с этим ты справился лучше Абрама, хотя и не сразу. Не знаю только: ты ей тоже кулак показывал? — гоготнул веснушчатый приятель.