Павел Кольцов - Чем я хуже?

— Так, Ирина Николаевна, а эти десять дней мне обязательно нужно в больнице находиться или домой можно? Чувствую я себя, кроме потери памяти, совершенно в норме. Чего мне на казенных харчах прохлаждаться, койку занимать?

— По-хорошему вам бы надо еще несколько дней у нас понаблюдаться, могут быть нехорошие рецидивы после удара головой. Куда вы спешите?

— Вы очень симпатичная тетя доктор, но все-таки больничная обстановка меня довольно напрягает. Мне бы хотелось домой. Смотрите, как ко мне силы вернулись, — Алексей Валентинович встал, неожиданно подхватил Ирину Николаевну под мышки и, играючи, как маленькую девочку, поднял вверх.

— Сейчас же опустите меня! — возмутилась симпатичная тетя доктор. — Вам нельзя так напрягаться — швы могут разойтись. И в голове у вас еще не до конца ясно, что. Возможны повреждения в мозгу, которые от перенапряжения могут дать кровоизлияния.

— Как скажете, — опустил зардевшуюся молодую женщину Максимов и сам уселся обратно на стул. Ирина Николаевна, безжалостно смазала его лоб безбожно щиплющим йодом и опять забинтовала. На этот раз, уже не поручая процедуру медсестре.

— Ладно, Нефедов, — сказала она, закончив перевязку, — думаю, вас можно будет сегодня выписать. Возможно, домашняя обстановка действительно поможет вам скорее вернуть память. Я выдам заключение, с ним обратитесь к хирургу в поликлинику по месту жительства или в свою заводскую. Пусть они возьмут вас на учет и оформляют дальше больничный. А на вчера и сегодня вашу нетрудоспособность оформлю я. Рекомендую перевязку раз в день и обрабатывание лба раствором йода. Через десять, нет, уже девять, дней — снять швы. Идите к себе в палату и подождите. Я подготовлю выписку.

— Спасибо! — расплылся в улыбке «Нефедов».

— Да-а… — остановила его доктор, — А как вы собираетесь домой добираться? Вы ведь не помните, где живете.

— Не помню. А можно мне жену дождаться? Она сегодня после работы проведать обещала. Вот обрадуется, что вместе домой поедем.

— Конечно, можно, — улыбнулась симпатичная доктор. — Во сколько ваша жена придет?

— Не знаю, — передернул новыми широкими плечами Максимов. — Думаю, после работы. А когда у нее работа заканчивается — не помню.

— Не знаю, не помню… Прямо как двоечник перед доской. Ладно, — кивнула Ирина Николаевна. — Я все документы для вашей выписки подготовлю и у дежурной медсестры в ординаторской оставлю. Если я к тому времени уже уйду — у нее заберете.

Домой, в комнату на Юмовской, вместе с лучащейся от неожиданной радости приобретенной женой Клавой добирались на красном с желтыми деревянными рамами окон трамвае. Тесный вагон был забит под завязку, ехали стоя, поневоле близко прижавшись друг к другу. Клава все поглядывала на возвращенного ей в больнице любимого мужа и счастливо улыбалась, привычно не замечая трамвайной толчеи, густонасыщенной запахом по-летнему потных тел и несвежей одежды. От самой Клавы, как уже успел заметить Алексей Валентинович, ни вчера, ни сегодня, несмотря на отсутствие (насколько он знает) в этом времени дезодорантов и прочих антиперспирантов, потом совершенно не пахло. Духами, правда, тоже. Только легкий приятный запах женских волос, так и льнущих к его лицу. К смущению Алексея Валентиновича, резким мужским потом пахли его собственные вещи: рубаха в засохших пятнах крови и майка. Хорошо еще, что верхнюю часть теперь своего мощного мускулистого тела ему удалось кое-как, заплескав водой весь пол, помыть в умывальнике больничного туалета (душевая была заперта, ключи у кастелянши, кастелянша отлучилась в другой корпус по профсоюзным делам).

Чтобы уменьшить влияние на свое мужское естество, норовящее (несмотря на все угрызения совести) бурно отреагировать на тесно прижавшееся к нему молодое пышное тело Клавы, и из элементарного любопытства Алексей Валентинович вовсю глазел в открытое от жары окно на довоенный Харьков. Какие-то дома сохранились и в его времени, каким-то суждено было рухнуть или сгореть в ярости бомбежек надвигающейся войны (причем больше город бомбили свои родные советские самолеты). Длинный Московский проспект, на котором он попал в аварию в своем году, и по которому медленно полз деревянный трамвай, сейчас, судя по табличкам, назывался проспектом Сталина. После множества остановок, трамвай, наконец-то, свернул на улицу Пушкинскую, которую переименование не касалось при всех сменах власти начиная с 1899 года.

Центр города он знал хорошо, знал, что улица Юмовская, на которую его везла Клава, после войны стала называться улицей Гуданова. Знал, что где-то на этой же улице сейчас живет бойкий восемнадцатилетний паренек — Евгений Гуданов, в честь которого улицу потом и переименовали. В 41-ом Евгения призвали на фронт, потом недолгое обучение в пехотном училище, ускоренный выпуск лейтенантом и опять на фронт, теперь уже в качестве командира взвода разведки. Воевал мастерски. На его счету множество удачных и результативных эпизодов во вражеском тылу. Погиб двадцатидвухлетним в 44-ом при освобождении Молдавии, попав со своей немногочисленной группой в окружение румынских войск. Бились до последнего патрона. Посмертно получил звание Героя Советского Союза (краткая биография Евгения Гуданова с архивными фотографиями висела на стене его школьного музея).

Квартира, куда привела его новоявленная молодая жена, оказалась на третьем этаже дома уже советской постройки. Длинный полутемный коридор, заставленный вещами жильцов, не поместившимися в комнаты, густо пропитанный не очень приятными кухонными запахами, керосином и табаком и — их с Клавой семейное гнездышко. Гнездышко оказалось довольно тесноватым, метров, наверное, 18–20 квадратных. Но, на первый взгляд, вполне уютным. Посреди комнаты — круглый стол, накрытый чистой белой скатертью. Над ним свисает единственная лампа под розовым матерчатым абажуром. Вокруг него — четыре венских стула; темно вишневый старинный местами пошарпанный буфет у одной стены. Светлый, уже советского периода, платяной трехстворчатый шкаф у другой. Меньше чем наполовину заполненная открытая книжная полка. Этажерка, покрытая ажурной вышитой салфеткой. Слегка ободранный комод с большим зеркалом над ним и довольно узковатое (если сложить вместе их с Клавой немалые габариты) семейное ложе, представленное дореволюционной кроватью с придавленными валиками по краям вместо быльцев. На кровати мещанской, уменьшающейся к верху горкой, громоздились подушки опять же под ажурной салфеткой (еще череды мраморных слоников не хватало для полного счастья на комоде и герани на окошке). На стене в темных рамочках висели несколько фотографий: большого размера их (вернее, Нефедова) с Клавой свадебная; еще одной супружеской пары (он сидит — она, положив ему руку на плечо, стоит), явно дореволюционная, наверное, Клавиных родителей и совсем небольшая, на которой седенькая старушка в скромном платочке держит на коленях маленькую девочку.