Даниил Калинин - Игра не для всех. 1941 [litres]

– Во-первых, везет тебе, Самсонов, не воспалилась рана. Во-вторых – ну чего ты глазами меня съедаешь? Ой ли нравлюсь?

Конечно, вид багрового кровоподтека и заплывшего глаза Ольги несколько ослабляют произведенный ею эффект. Но вместо того, чтобы привычно смутиться, как зачастую происходило при прошлом общением с прекрасным полом, я вдруг честно и неожиданно смело отвечаю:

– Понравилась. С первого взгляда понравилась. Я и с фрицами сцепился прежде всего из-за тебя – не мог видеть, как тебя расстреливают.

В глазах девушки легкая оторопь сменяется благодарностью, после удовольствием и тут же сильным смущением – и все это всего за пару секунд. Спохватившись, девушка опускает взгляд и как можно более мягко произносит:

– Рома, это все война, кровь, риск – они ведь сильный афродизиак, я читала. Все что ты испытываешь сейчас – это минутный порыв, только и всего. Давай не будем обижать друг друга, мы же ведь товарищи?

Молодая женщина вновь поднимает на меня свой взгляд, теперь уже ищущий, обеспокоенный. Не знаю, на что она рассчитывала – видимо, что я приму ее доводы или стану привычно смущаться (что более реально). Однако сделав первый шаг, сказав правду о том, что Ольга мне действительно нравится, я вдруг понял, что более уже не ощущаю никакого смущения и внутреннего сопротивления.

– А почему вдруг мы обидим друг друга?

Мои пальцы легко, практически невесомо касаются разбитой щеки Мещеряковой. Медсестра сильно вздрагивает, но не успевает отстраниться прежде, чем я мягко погладил ее, тихо, но отчетливо прошептав:

– Надеюсь, того, кто это сделал, я сегодня прикончил.

Боль и отголосок былой ярости на мгновение заслонили все остальные эмоции во взгляде Ольге – и мне это понравилось. Понравилось, что очевидно сильная и смелая женщина – много сильнее меня, по крайней мере, прежнего меня – сидит сейчас передо мной и смущается, и словно бы отступает перед моим напором. Потому я осмелился до того, чтобы пойти дальше – и, аккуратно приблизившись к так и не отстранившейся девушке, коснулся губами уголка ее губ. Очень нежно, очень мягко, словно передавая ей собственное душевное тепло.

И кажется, у меня получилось – Мещерякова не отдернулась, не оттолкнула, а только повернула ко мне голову и очень робко, неуверенно ответила поцелуем на поцелуй. Солоновато-сладкий привкус ее горячих, мягких губ остался на моих, даже когда она отстранилась…

– Ром, это ошибка.

Открыв глаза – оказывается, я успел их закрыть! – с удивлением и нескрываемым огорчением спрашиваю:

– Почему?!

– Потому, – взгляд казачки становится более жестким, – что я очень благодарна тебе и очень хочу забыть все то, что случилось за последние дни. Нападение на заставу, первые раненые, первый человек, умерший у меня на руках – давно знакомый человек, которого я очень хотела спасти, но не смогла. Хочу забыть, как стонали растрясенные на телеге тяжелораненые, как я осталась с ними у добрых людей в Огородниках – и как в дом вошли немцы. Я пыталась встать перед ними, объяснить, что это раненые – а меня прикладом… Прикладом! Медработника, у меня же повязка с красным крестом на рукаве была, понимаешь?!

Сосредоточенно киваю, стараясь не перебивать разошедшуюся женщину, а Ольга продолжает:

– Я очень хочу забыть, как на рассвете нас вели на расстрел. Они же радовались этому, словно развлечению какому, звери, – голос девушки начинает дрожать, в нем прорезаются слезы, – сказали, что в назидание деревенским расстреляют всю семью, вместе с детьми, понимаешь?!

Киваю в ответ, а в груди у самого медленно, но верно разгорается гнев.

– Когда в нас выстрелил тот автоматчик, Слава Прокопенко меня закрыл – собой закрыл… Я упала, а он рядом, прошитый пулями, хрипит, кровью кашляет – и пытается улыбнуться… И второй раненый, это ведь Ваня Перекалин был … Он ведь сам вообще идти не мог… Когда к нам фрицы последние подоспели – те, что с пулеметом, он мне кивнул так, без всякого осуждения, вроде бы подтолкнул, мол, иди… И я пошла, я побежала в лес, потому что стало вдруг очень страшно… Очень страшно, Рома, понимаешь?!

Вновь киваю готовой уже разрыдаться девушке. Последние слова она выдавливает из себя уже шепотом, сквозь рвущиеся наружу слезы.

– Я хочу, очень хочу забыть это, Рома! Если мы с тобой… Если… Мне станет легче, я слышала, что после должно стать легче… Но, знаешь, – тут ее голос становится тверже, – я струсила, я бросила Ваню, чтобы спастись самой. Меня изнутри стыд изжигает! Но все-таки с этим я еще смогу жить, потому что помочь ему точно не смогла бы. Но вот если бы немцы меня перед расстрелом снасильничали скопом, пустили бы по рукам, как нескольких девок деревенских этой ночью, – тогда хоть сразу в омут, тут и жизнь не мила. Понимаешь?!

Хоть и не совсем понимаю – кому станет лучше, если жертва изнасилования себя убьет?! – все же вновь киваю, по-прежнему не раскрывая рта.

– Это должно быть по любви, Рома, по-настоящему … А я хочу только все забыть…

На последних словах девушка уже не стерпела, едва ли не в голос завыв – и тут-то я ее понял. Не в смысле что «по любви», хотя и это тоже понял, пусть не разумом, но сердцем понял, а прежде всего то, что Мещерякова за последние дни пережила едва ли меньше моего. Только в отличие от меня Ольга женщина, на самом деле хрупкая и беззащитная, пусть и сильная духом, и места на войне ей нет. Вообще не должно быть баб на войне, не женское это дело… Еще понял, что первый долг мужика – защищать женщин и детей, понял, что не хрена себя жалеть, когда тут такой замес разворачивается на захваченной фрицами земле. И наконец, осознал, что пытаться трахнуть Мещерякову, пока в душе ее кровоточит рана, нанесенная войной, – это просто низко.

Плечи девушки трясутся, но рыдания едва доносятся до меня – казачка пытается сдержаться. И вот именно в этот миг душу словно обожгло жалостью:

– Оль, я все понял.

А после короткой паузы позвал ее:

– Иди ко мне. Я тебя правда не обижу. Попробуй забыть все без… Просто забыть. Даже пальцем не трону – обещаю.

Ольга трясет головой и, доверившись, аккуратно ложится мне на грудь, стараясь не потревожить ногу и все так же сильно и часто дрожа от безмолвного плача. Я же крепко обнял ее – и вдруг почувствовал внутри какое-то незнакомое тепло и одновременно железобетонное спокойствие. Пришло осознание, что любого, кто попытается ее обидеть, я просто зубами порву – и еще то, что я больше в принципе неспособен воспринимать Мещерякову как бота. Слишком она для того живая…

Покрепче обняв девушку, я украдкой начинаю гладить ее волосы, словно котенка. И от этого внутри стало еще теплее, а казачка начала понемногу успокаиваться, одновременно еще плотнее прижавшись ко мне. Такая ранимая, такая беззащитная… Меня бросило в жар – и от объятий с красивой молодой женщиной, и от родившегося в груди желания быть рядом с ней все время, слышать голос, ощущать присутствие, чувствовать даже мимолетные прикосновения… Раньше я такого никогда не испытывал.