Ольга Елисеева - Огненный рубеж [сборник litres]

Вино заиграло в дорогой чаше. Нет, не время еще – дело доделать надо на свежую голову.

– Гришка, – крикнул он своему постельничему, – перо да бумагу!

Взял ларец, раскрыл. Письмо от Ивана Молодого. Не унаследовал Иван сын Иванов ни темной таинственной силы своего деда Василия, ни холодной деловой хватки отца. На мать был похож – тверитянку Марию, тихую, светлую, богомольную. Не жена, а чистый клад. Слова поперек не скажет. Как непохожа она была на его нынешнюю сопрестольницу – нравную Софию византийскую.

О любви речи не шло. Отец хотел замириться с вечным соперником Москвы, Тверью, – и оженил сына в нежном возрасте. Но и зла от супружницы своей юный князь не видел. Хоть была она его годами старше. Не стояло меж ними любви, но поднималось к ней тяжелое невнятное чувство, вроде вины непонятно за какое преступление. Так и текла княжеская жизнь – без утех, свойственных молодости. Жене, впрочем, не изменял – Бога боялся. Однажды только, в Коломне… Никто не без греха… И надо же было случиться, что ровно на следующий день пришло ему известие о смерти супруги.

И сын Иван оказался нравом на мать похож. Тихий, смиренный, лицом длинный, волосы рыжеватые – не отцовская порода. Не понимал его отец. И чем больше не понимал, тем яростнее расчищал ему путь к престолу, тесня братьев, и с горечью предчувствуя, что и сыновьям Софии придется потесниться. Не отдавать же, в самом деле, престол юному Василию? Тот – совсем дитя, неясно, каким будет. А Иван Молодой воин, но не боец, умник, но не державец. Не понимал он отца, а только исполнял волю его.

Хан Ахмат и Казимир – от их решений зависела сейчас судьба войска московского и земли русской. От их решения, да от мужества русских воевод, да еще от Господа Бога. А от государя, который мерзнет в летнем домике, много ли зависит? «Умел бы порчу наводить – навел бы!» – пришла в голову дурная мысль, и великий князь, вздрогнув, перекрестился. Не был праведником никогда, но темного знания чурался, не верил в бабий наговор, колдовские приметы. От того и вздрогнул, что мысль чудная… чужая, глупая, ненастоящая, а засела в голове – не отогнать.

А ну как занеможет старый Казимир да сляжет? От кого тогда хану помощи ждать? А не будет хану помощи, глядишь, и не пойдет правитель Большой орды на Русь.

Абы да кабы росли бы во рту грибы, так был бы не рот, а был бы огород…

Скрипнула половица, свечка потухла. За раздумьями и не заметил Иван Васильевич, как ночь тяжелая, ночь осенняя опустилась…

– Гришка, принеси огня! – крикнул. А нет ответа. Заснул, что ли, стервец?

Скрипнула снова половица, и вдруг сердце замерло, а потом забилось скачущим зайцем. Что там владыка Вассиан говорил? Мужество? Пробует великий князь перекреститься – рука отяжелела, слова молитвы на губах застывают.

«Абы да кабы… Верю да уповаю… Или жив будешь, или умрешь. Вилами на воде писано. А хочешь, князь, слово верное? Обещание нерушимое?..»

И неясно, кто говорит, вроде внутри голос, а чужой, вроде и снаружи, а болью внутри отзывается. И не женский, и не мужской.

– Должок за тобой, князь, помнишь, нет ли?

Не помнил князь никаких долгов, вычеркивал из памяти имена благодетелей, которые спасли его да его отца от смерти лютой. Потому что долг вышел бы слишком велик, вовек не расплатишься. Больше, чем дань татарве, которую перестал он выплачивать точь-в-точь с того дня, как спалил хан Ахмат городок Алексин. Словно бы каленым железом выжег из себя Иван Васильевич эту слабость – благодарность благодетелям. Научил его этому отец, который любую помощь сам принимал как возвращение долга. Только раз не выдержал юный князь, и слово сказал отцу в защиту дядьки своего Василия Серпуховского…

– От себя говоришь или надоумил тебя кто? – спросил его тогда великий князь Василий Васильевич.

– От себя. Простить бы… Столько он сделал для нас…

– Бог простит, – мертвым голосом ответил отец и отправил своего прежнего благодетеля в кандалы. Вместе с семьей.

А теперь…

– Отродясь не жил государь в долг, – прошептал в ответ Иван Васильевич.

– Узнал меня, князь?

– Кто ты?

– Ты ведаешь… – ответил голос, и погасшая свеча полыхнула синим пламенем.

Иван Васильевич хотел было прочесть молитву, но голос прервал его:

– Это ведь я вывел тебя из монастыря, у смерти неминуемой из пасти вынул, я отвел глаза слугам Ивана Можайского, я возвел тебя на престол великокняжеский, и сегодня увел от беснующейся толпы тоже я. Ефрем-то, по прозвищу Волчий Клык, – помнишь? – нож за голенищем держал, зачем, думаешь, держал, государь всея Руси? За какой надобностью?

– Я не верю в тебя.

– Я тоже в тебя не верю. Ты ничтожество. Без моей помощи и дня бы не продержался на престоле.

– Неправда…

– Неважно! А знаешь, что важно? Я тебе победу над Ахматом на блюдечке выложу!

– Ты, говорят, ничего не даешь даром… Какую цену запросишь за одоление на Угре?

– Ничего я от тебя не хочу, княже, ты и без того весь мой… с потрохами. Отцу твоему вручил я власть. А взамен взял его зрение.

– Отец мой в Бога веровал! У мощей святого Сергия молился!

– И Каин – веровал. И Иуда. И бесы – веруют и трепещут. А вера без дел мертва. Мертвая у вас вера, хлипкая… А как заденет за живое, сразу подноготная наружу выходит. Перед смертью-то вы все богомольцы, аж в монахи рветесь! – Тьма замолкла, как бы извлекая из глубин памяти потонувшее воспоминание.

А потом опять заговорила обвиняюще:

– Васька-то, отец твой величавый, перед смертью в чернецы хотел постричься. В рай, вишь, желал попасть, да от меня не спрячешься… Отговорили его родные от пострига, да и правильно сделали.

С ужасом вспомнил Иван Васильевич тот день, когда метался в горячке его больной отец на смертном одре, шептал: «Принесите воды!» – и воду отталкивал, боясь отравы. Лекаря звал и в безумии отталкивал его целительную руку. «Сам! Сам себя вылечу!». И никто не посмел перечить безумцу. Не посмел и молодой Иван. Молча стоял он у изголовья его кровати, погруженный в странное оцепенение. Прошел шепот по покоям: «Кончается князь, пора принимать схиму».

Митрополит Феодосий целый час принимал смертную исповедь князя Василия. О чем они говорили? Дорого бы заплатил Иван Васильевич, чтобы узнать последнюю думу своего родителя. Вышел митрополит из покоев княжеских, поджав тонкие губы, и сказал: не готов он к монашеской жизни, не возьму греха на душу.

– Да к какой жизни, – заплакала жена Василия Темного, – если умирает он?

– А такой, – тихо, но твердо ответил архипастырь, – что жить надо по-божески, в грехах – каяться, а остальное не нашего ума дела. Исповедь его я принял, верую, что Господь его, как и меня грешного, в час смертный помилует. А большего ни ему, ни мне не нужно…