Василий Панфилов - Дипломная работа [СИ]

– К сожалению…

Откинув покрывало, показываю зашитый бок. Опухший, кровящий… выглядит он, надо сказать, отвратительно. И взгляды, взгляды… жадные, липкие, ощупывающие! Чувствуя себя едва ли изнасилованным от столь явно выраженного интереса… хотя и не имеющего сексуального подтекста.

– … мы недооценили наших противников, – заканчиваю бесстрастно.

– Скорее, – добавил мрачный дядя Гиляй, – степени их интегрированности во властные структуры города.

– Вы хотите сказать, – загундосил в нос представитель французской прессы.

– Я сказал ровно то, што сказал, – отрезал Владимир Алексеевич, – идёт следствие, и мы выясняем детали.

– Могу только констатировать, – повысил он голос, перекрикивая представителей четвёртой власти, – што ситуация в Совете Дурбана выглядит уже не рядовым противостоянием политический сил, и даже не уголовщиной, а прямым предательством!

– Вы обвиняете кого-то конкретного?! – возбудился француз, распихивая локтями коллег и пролезая вперёд.

– … рассказать нам детали покушения?! – янки из «Нью-Йорк Таймс», не выпускающий сигару изо рта.

… и разом, почти два десятка репортёров, перекрикивая друг-друга… Сильно, до тошноты, начала болеть голова и потемнело в глазах.

– «Пилюлькин, блять, – вяло отозвался в сознании Второй-Я, – да и сам хорош!»

– Господа! Господа! – прошу вас соблюдать тишину, находясь у постели раненого, вызверился Адольф Иванович, бесцеремонно выпихивая репортёрскую братию.

– Пройдёмте в гостиную! – скомандовал Владимир Алексеевич, и вся эта гомонящая толпа, пахнущая табаком, одеколоном, вежателем, несвежим бельём и застарелым потом, вывалилась из моей спальни.

– Шакалы пера! – выдавил сквозь зубы Санька, закрывая за ними дверь, – Всё-таки не надо было…

– Надо! – перебил я начинающееся Санькино самоедство, – Ты всё сделал правильно, брат!

Дёрнув плечами, он остался при своём, не став спорить со мной.

– Расскажи што-нибудь, – попросил я брата, прикрыв глаза. Фармацея «Пилюлькина», наложившись на тепловой удар, ранение и стресс, сказалась на самочувствии не в лучшую сторону. Муторное ощущение, схожее с качкой и сотрясением мозга разом.

– Што рассказать-то? – не понял он.

– Хоть што… – не открываю глаз.

– А-а… – дошло наконец, что я просто хочу заснуть слушая знакомый голос, – давай я тебе Наденькины рассказы из новых почитаю! Где… а, вот! Сэр Хвост Трубой, пребывая в изрядно расстроенных чувствах…

К утру я малость отошёл, и милейший Адольф Карлович, проверив зрачки, рефлексы, наполнение пульса и чистоту раны, счёл моё состояние сносным, допустив короткие посещения.

– Я, Егор Кузьмич, в соседней спальне поселился, с вашего позволения, – уведомил он меня, – Моя фармакология была рассчитана на тепловой удар, а огнестрельное ранение вышло явно лишним. Ночью к вам несколько раз заходил, а с полуночи до четырёх утра неотлучно, да-с! Очень уж у вас пульс нехороший был, да и другие признаки, да-с! Даже удивительно, что так быстро на поправку пошли. Надеюсь, это не временное облегчение.

– Я… – он широко зевнул, прикрыв ладонью рот, – пойду, с вашего позволения! Прилягу у себя в комнате.

Но если вдруг почувствуете хоть малейшее ухудшение состояния, непременно звоните в колокольчик! Прошу, Егор Кузьмич, без ложной скромности! Мне проще встать и потратить пять минут, измеряя вам температуру и пульс, вручив затем какие-нибудь порошки, чем сидеть потом полночи или не дай Бог…

Доктор перекрестился.

– … вытаскивать вас с Того Света!

– Понял, Адольф Иванович, – согласился я, – при любом ухудшении состояния вызываю горничную, а уже она будит вас.

– Короткие визиты, – зевая, повторил Елабугин, – я вам песочные часы поставлю… вот, на десять минут подойдут. Не более одного визита в час, договорились?

– А просто посидеть в одной комнате? – с надеждой осведомился я.

– Невеста? – понял доктор, – Нет, тем более нет! Пару дней потерпите, хорошо? Боюсь, иначе можете слечь всерьёз и надолго!

– Ясно…

Сперва забежал Санька, принёсший мне завтрак в постель и новости.

– Шухер наводят, – рассказывал он, сидя у меня в ногах, – да ты ешь, ешь… Отряды возмущённых граждан по всему городу, ну и благочинные промеж них. Направляют, значица, гнев народный.

– Расправы?

– Не-а, – мотанул головой брат, – аккуратно. Но вызовов на дуэли до ебёны матери! И, х-хе, мордобоев! Ешь давай! Вон, руки как трясутся… помочь?

Фира улыбалась, но глаза у неё были на мокром месте.

– Вот, – улыбаюсь виновато, – так получилось.

– Получилось… – вздохнула она, судорожно сглотнув и жалко улыбнувшись, – мне Санька уже всё рассказал.

– Да… иногда и так будет… не передумала?

– Никогда! – наклонившись, она поцеловала меня в губы и тут же отпрянула, сильно покраснев.

– Я… – трогаю пальцами свои губы, отчего Фира покраснела ещё сильней, – постараюсь пореже попадать в постель по таким дурацким поводам. Есть более интересные…

– Молчи! – моментально оказавшись рядом, она прижала тонкий палец к моим губам, совершенно раскрасневшись, – Я поняла и…

– Молчу, – киваю, глупо улыбаясь и любуясь невестой, – молчу…

– Безобразие и дикость! – возмущался Ульянов, затягивая ремни на чемодане, – Покушение на убийство устроил этот подлец Рачковский, а покидать Францию приходиться нам!

– В самом деле, некрасиво, – согласился Кржижановский с другом, – но что поделать? Во Франции мы на птичьих правах, и пусть симпатии рядовых французов преимущественно на нашей стороне, невозможно не учитывать силу бюрократии.

– Это подло! – пропыхтел Бурш, затягивая наконец ремень на раздутом чемодане, – Бюрократический формализм такого рода есть подлейшее нарушение не Буквы, но Духа Закона!

– Надюша, – прервался он, попробовав приподнять чемодан, – тебе не кажется, что мы несколько обросли вещами и погрязли в мещанстве быта?

– Ты как всегда прав, Володя, – откликнулась супруга, ощутимо похорошевшая за эти месяцы, – но нельзя жить в обществе и быть свободным от него! На уровне марксистских ячеек можно не обращать внимание на условности общества, но серьёзному политику приходится идти на некоторые компромиссы.

– Пожалуй, – согласился Владимир Ильич после короткого раздумья, – политику, говоришь… Не Революция, а Эволюция? Хм…

Физиономия его приняла скептическое выражение, но Ульянов смолчал.

– Африка, говорите… – высунувшись из окна, он позвал консьержа помочь с багажом и замолчал, глубоко задумавшись.

– Пост консула, хоть бы и формальный, был бы очень кстати для нас, – задумчиво сказал Глеб Максимилианович.

– Консула… хм, – усмехнувшись, Бурш выкинул из головы непрошеные мысли о Наполеоне.