Дмитрий Ю - Кировская весна 1931-1935

Соваться туда в гущу работы не стоит. Надо спускаться с левого борта. Смотрю за борт. Лед, живой, танцующий, идет, шевелится, ползет кверху. Лестница на спущенном краю сломана и поставлена вкось.

Лида увидела мое стремление сойти на лед. Она испуганно кричит:

– Ты с ума сошел, куда ты идешь с ребенком? Там трещит, ломается лед, надо оставаться на корабле!

Я подошел к ней вплотную, посмотрел на нее и крикнул, пересиливая треск льда:

– Разве ты не видела, что весь левый борт проломлен? На корабле оставаться немыслимо.

Она отодвинулась, повернулась, побежала обратно в каюту. Я направился к борту. Одной рукой прижимаю ребенка, другой цепляюсь за лестницу, ступаю осторожно по перекошенным перекладинам. Смотрю вниз, где ревет, грохочет и пляшет ледяное месиво глыб. За мной спускается полубольной повар. Он говорит:

– Не оставляй меня, пойдем вместе.

– Ладно, Коля, давай, спускайся.

Вот уже близко сломанный конец, надо с него прыгнуть как можно дальше, стараться попасть не на движущиеся ропаки, а на целую плоскую льдину. Надо собрать все силы. Задерживаюсь на секунду, сжимаюсь и кидаюсь в пространство. Есть! На льдине. Николай перепрыгивал по скачущим ропакам.

Алка не плачет. Притаившись, молчит.

Борт смотрит безжизненно глазами сплошных проломов, обнаженными переборками и погнутыми иллюминаторами. Смотрю на срезанные головки заклепок, болтов. Вот отчего был пулеметный треск.

Льдина под нами затрещала. Мы пошли в конец кормы. Надо перейти на ту сторону, где выгружают продукты, там есть палатка физика Факидова. В ней можно устроить Алку. Ринулся вперед, попал в тонкую, вязкую шугу. Нет, нужно сначала найти дорогу…

Вот стоят сани, те, в которых столько раз катал дочурку.

Уложил ее в них. Молчит. Хорошая Алка! Смотрит большими глазами. Коля у санок. Продвигаюсь сквозь ветер и снег. Хребет. Карабкаюсь. Дальше целая льдина, на которой чернеет палатка. Есть дорога. Возвращаюсь, хватаю свой ценный груз, вместе с Колей пробиваемся через хребет. В палатке голый ледяной пол, но и то хорошо. Здесь тихо, нет ветра. Коля садится на лед и берет ребенка на колени. Ну, все в порядке.

Бегу на аврал. У борта уже лежат спущенные по доскам ящики и мешки. Их стаскивают в сторону, чтобы при погружении корабль не увлек их за собой.

Включаюсь в бешеный круговорот. С огромной не пробуждавшейся доселе силой люди вскидывают пятипудовики на плечи.

Такой громадной силы, как в этот аврал, я никогда не ощущал в себе.

До отказа нагружаем нары. Впрягаемся, тащим. Сбрасываем, снова идем к борту. Тяжелые ящики кирпичного чая, бочки с маслом. На полдороге на застругах нарты не выдерживают, трещат, проламываются – и ящики, и бочки падают на снег.

Все чаще заплетаются в снегу ноги. Падаешь, бессильно шевеля руками. Зубами хочется рвать, тащить ящики. И через силу, без передышки тащишь. А пурга воет, закрывает снегом пространство. Нам не до пурги…

Разбился ящик с консервами. Катыши банок рассыпались в мешанине снега. Я хватаю их пачками и отбрасываю от борта.

Одна банка нечаянно попадает Сане Канцину в лоб. Окровавленный, он зовет доктора. К нему на помощь пришел вездесущий Могилевич. Прибежал доктор. Сашу перевязывают. Работаю в общем буйном темпе и на мгновение мелькает мысль: «Извиниться бы надо»… Но какие тут извинения!..

Корабль здорово осел, края бортов и носовой части сравнялись с уровнем льда. Взбираться вверх по трапу теперь не надо. Можно прямо перешагнуть со льда на пароход. Борис Могилевич пулей устремляется туда.

Вахтенный штурман Марков в распахнутом овчинном тулупе на верхней палубе. Мелькает мысль: «Последний вахтенный…»

Марков, размахивая руками, кричит: «Все на самолет!» Продукты сняты все. Мы кинулись к носовым трюмам. На бревнах «врангелевского» дома стояла бабушкинская амфибия. Здесь заправлял Валавин: «Взяли, раз, два, пошел». Осторожно спустили самолет на лед. Тащили, не глядя, что под ногами. Спотыкаясь на торосах, попадаем в трещины. Момент – и уже не держишь самолет, а, погружаясь куда-то вниз, цепляешься за него…

Благополучно доставляем самолет на целое большое поле.

Вернулись к борту. Дрова, бревна, сложенные па носовой палубе, поднялись. Там уже вода. Идти нельзя, ясно – дрова сами всплывут.

Смотрю по сторонам. На удобном ропачке пристроился Аркадий Шафран со своим киноаппаратом. Он вертит ручку, не теряя завидного хладнокровия в обстановке корабельной агонии.

Кренкель и Иванюк выносят аппаратуру, батареи. Кинулся им помогать. Втроем оттаскиваем от борта.

Слышу крик капитана: «Все долой с корабля!..» Корма высоко-высоко вскинулась. Нос ушел почти под лед. Сходит Отто Юльевич. Он спокоен. Он все продумал. Вряд-ли что-либо особо необходимое не спасено. Аврал шел под его зорким глазом.

Воронин скинул мне какой-то узелок и сапоги. С кормы прыгают кочегары Паршинский, Бутаков. На фальшборте задравшейся кверху кормы стоят две фигуры: капитан в огромном тулупе и стройный Могилевич в ватном полупальто, финской трубкой по рту. Видно, как капитан, повернувшись к Могилевичу, машет ему: «прыгай»… Но что случилось с Борисом? Или он поскользнулся на фальшборте в новых сапогах, одетых после того, как промокли валенки на работе в затопленном трюме, или же он хотел пройти за деревянную пристройку и оттуда уже спрыгнуть? Не знаю, мы только увидели, что он очутился внутри кормы…

В этот миг нос еще больше ушел под лед, а корма рывком вздернулась еще выше кверху. Бочки, бревна, не выдержав крена, лавиной ринулись вниз по дыбом поставленному кораблю. Борис в мгновение ока исчез под ними.

– Борис, Борис! – кричали мы со льда, но Бориса уже не было с нами…

Руль и винт темными громадами взметнулись на белой простыне пурги. Нас обдало гарью и сажей, выброшенными воздухом парохода. Это было последним вздохом «Челюскина».

Корабль стремительно пошел ко дну. Воронин, взмахнув как огромная летучая мышь полами тулупа, сорвался вниз на лед. Бревно настигало его… Сердце сжалось в комок… Вторая жертва… Но Воронин ловко подогнул голову, бревно ухнуло на лед, проскочив мимо. Как медведь вылез из сугроба, отряхиваясь, Воронин.

Хаос звуков на секунду оглушил просторы Арктики, перекликаясь с воем пурги. Звон бьющегося, рассыпающегося стекла из окон срезанного льдом мостика, стон и скрежет ломающихся мачт, столб пара и дыма на мгновение заполнили воздух… И сразу, как бы сделав свое варварское дело, стихия умолкла. Прекратилось сжатие, умолк ветер. Тихо падал снег. Люди замерли. Четырехчасовой короткий полярный день был на исходе.

Отто Юльевич прервал молчание.

– Произвести проверку людей!

Бобров засуетился. Считали по командам.

– Все налицо, одного Могилевича нет, – доложил Бобров.