Дмитрий Ю - Кировская весна 1931-1935

С этого дня Костей целиком овладела мечта о флоте.

Впрочем, по совести говоря, в этой мечте что-то было ему еще не очень ясно. Там, на озере, он с увлечением спорил с Сережей, кто же в конце концов победил в Ютландском бою – англичане или немцы, и что решает морской бой – торпедный залп или артиллерийский огонь? Там ему было понятно, что в будущем он станет артиллеристом линейного корабля. Но здесь, дома, в кресле, куда забирался он с книжкой Станюковича или Стивенсона, ему думалось об озере и о ждущем его там «вельботе» совсем по-другому.

Вспоминались почему-то не споры об оружии и маневрах. Вспоминался влажный воздух озера, широкий его простор, свежий ветерок, шквалом налетающий на парус и кренящий шлюпку, те две жестокие бури, в которых они едва не погибли (и которые оба потом небрежно называли «неплохими штормиками»). Вспоминалась торжественная и пленительная тишина закатов и утренних зорь, загадочная мгла низких туманов, лежащая на воде. Но важнее всего и дороже всего было поскрипывание мачты и журчание воды за бортом, рожденное движением по воде, и само это движение вперед, все вперед, непрерывное, неостановимое – бег, стремление, скольжение по ровному широкому простору, где все пути одинаково возможны и одинаково заманчивы… И море – далекое, огромное, расплескавшееся океанами по всему земному шару, никогда не виденное, но желанное – манило и звало его к себе.

Он не понимал еще этого зова и не знал, что именно будет делать на море: стрелять с палубы военного корабля или водить по океанам совторгфлотские пароходы. Второе привлекало его больше. Это была дорога в мир, в неведомые страны, в далекие города, в Индию, в Австралию, в Арктику, и глубоко в душе Алеша признавался себе, что тянет его не война – а море, не бои – а плавания, не орудия – а компасы.

Но об этих мыслях он пока что не говорил Сереже, чтобы не расстраивать дружбы. И так уж вышло, что, вернувшись осенью в город, и Сережа и Костя в школе развили бешеную деятельность по пропаганде военно-морского флота. Они делали доклады о кораблях, о морской войне, об истории флота, в военно-морском кружке обучал других флотскому семафору и сигнальным флагам, читали книги и журналы, аккуратно присылаемые из Ленинграда Николаем, который горячо поддерживал их увлечение, и оба они с Сережей завоевали себе славу лучших знатоков всего, что касается флота. Но порой, оставшись один, Костя как бы останавливался с разбегу и, опомнившись, осматривался, пытаясь понять, что же такое выходит.

В самом деле, выходила какая-то чепуха: все были уверены в том, что по окончании школы кто-кто, а уж Закурдаев и Глухов обязательно уедут в Ленинград, в Военно-морское училище имени Фрунзе. Не уверен в этом был только он сам. В минуты раздумья и тишины в душе его снова подымалась знакомая волнующая мечта о море, просторном и свободном, о плаваниях, далеких и долгих, о незнакомых берегах, о тихих закатах, торжественных и величественных, возможных только в океане и видимое лишь счастливцами.

{18}

На лето мы всей командой, с Костей Закурдаевым и Мишей Боровнюком поехали в колхоз к Сереже Глухову. Жили у его матери и сестры, Тоньки, на пару лет нас младше. Поплескавшись пару дней в реке, скоро заскучали и взялись помогать колхозу в сельском хозяйстве.

Идя домой, Тонька рассказывала, как у них сорвалась щука килограммов на восемь весом, как она чуть было не нырнула за ней вдогонку. В одной руке девочка несла ведерко с уловом, другая же прочно определилась в руке Миши. С этого дня Тонька неотступно следовала за нами, куда бы мы ни направлялись, – в лес, в сад, в поле. Дома она часто и подолгу охорашивалась перед зеркалом, старым волнистым, до неузнаваемости искажавшим изображение, и спрашивала Мишу с лукавой улыбкой:

– А ведь я ничего девчоночка, форсистая, правда ведь, Миша? – И, послюнявив палец, приглаживала свои белесые, выгоревшие бровки. – Вот закончу школу и тоже уеду в город, только не на завод, как вы, а прямо в Москву покачу. Поступлю работать в цирк, стану на лошадях кататься: я хорошо езжу на лошадях. Косы остригу, как Феня Ларцева, куплю туфли на высоком каблуке, шелковую кофту и ридикюль.

– А губы красить будешь? – полюбопытствовал Миша.

– Буду, – быстро ответила она. Потом, подумав, решила: – Губы красить, пожалуй, не придется: краски не напасешься.

Как-то раз нам удалось уехать без нее в ночное. Я знал, что всех лошадей на конюшне ребята разобрали и ей не на чем будет за нами погнаться. Но едва мы спутали лошадей в овраге за избушкой бакенщика, как к костру воинственно подлетела наша Тонька на серой молодой кобылке, только что вернувшейся с пристани. Подол платья закатился, открыв голые коленки и трикотажные трусики, платок съехал на затылок.

– Тпру, стой, тебе говорят! – закричала она и, опрокидываясь назад, натянула поводья.

Лошадь внезапно стала, и всадница кувырком скатилась к ее ногам, но тут же вскочила, замахнулась на кобылу, в страхе отпрянувшую от нее. Спутав лошади передние ноги, Тонька приблизилась к костру, дразняще показала мне язык, свернулась клубочком возле Миши на подстилке и уставилась на огонь своими громадными глазами. Никто из ребят не удивился ее появлению. Очевидно, они часто видели Тоньку в своей компании в ночном.

Смеркалось. Однообразно успокаивающе позванивали колокольчики на шеях лошадей.

Приковылял Митроша-бакенщик. Деревянная нога, похожая на бутылку горлышком книзу, захлестывала траву, стучала о камешки. Митроше выкатили из горячей золы костра печеную картошку, она жгла ему руки, и, очищая кожуру, он перекидывал ее из одной ладони в другую. В груди бакенщика, будто в самоваре, что-то клокотало, тоненько выводило бесконечные нотки. Он расстегнул ворот рубахи и проговорил хрипло и сердито:

– Духота! Гроза, должно, идет…

Он свернул папироску, прикурил от уголька, усмирив едким дымом подкатывающееся удушье, бросил окурок в огонь, взял еще одну картошку, подул на нее, но есть не стал.

– Насчет войны у вас там ничего не слыхать? Говорят, какой-то Гитлер объявился на немецкой земле. Войну замышляет. Правда это или так болтают?

Деревенские ребята, примолкнув, прислушивались к нашему разговору. Оглянувшись на Мишу, я ответил уверенно:

– Будет ли война, сказать не могу, а вот Гитлер – это да, объявился.

– Фашист он, – вставила Тонька осведомленно. – Это мы слыхали.

– Чего он добивается, сатана? – сурово кашлянул Митроша.

Миша Боровнюк разъяснил:

– Фашистский режим хочет на всей земле установить. А капиталисты Америки и Англии – его помощники.

– Одна шайка, известно, – согласился бакенщик. – Против мира, значит, попрут, паразиты! И к нам, стало быть, не нынче-завтра жди.