Владимир Бабкин - Империя. Пандемия

СЧАСТЛИВ ЗНАТЬ, ЧТО, В ЛИЦЕ ВАШЕГО ВЕЛИЧЕСТВА, ИМПЕРИЯ ИМЕЕТ МУДРОГО ПРАВИТЕЛЯ. БУДУ РАД СЛУЖИТЬ ВАШЕМУ ИМПЕРАТОРСКОМУ ВЕЛИЧЕСТВУ ДО ВЫЗДОРОВЛЕНИЯ ГОСУДАРЯ. ГУРКО.

БЛАГОДАРЮ ЗА СЛУЖБУ. МАРИЯ.

ЧЕСТЬ В СЛУЖЕНИИ НА БЛАГО ОТЧИЗНЫ!

* * *

ИМПЕРИЯ ЕДИНСТВА. РОМЕЯ. ОСТРОВ ХРИСТА. УСАДЬБА «ОРЛИНОЕ ГНЕЗДО» (УБЕЖИЩЕ СУДНОГО ДНЯ). 6 октября 1918 года.

Что ж, возможно у нее появился сильный союзник. И, возможно, она еще крупно пожалеет об этом.

Но, как бы то ни было, если считать с Ольгой, то у Маши в «Коллегии» уже есть два голоса из шести. Нужен еще один. Кто?

Маниковский? Пока нет. Даже трудно предположить, что он захочет за это.

Ольденбургский? Пока неясно.

Меллер-Закомельский? Этот струсит и пойдет как все.

Анцыферов? Говорят, что он мечется в горячке. А может хитрит, как всегда.

Кто же?

- Ваше Величество! Дозволите?

Маша подняла голову на генерала Половцова.

- Да, Петр Александрович, что у вас.

- Сообщение для Вашего Величества. Точнее петиция.

- Петиция? От кого?

- Петиция за подписями господ графа Маниковского, принца Ольденбургского, генерала Палицына, барона Меллера-Закомельского и генерала Анцыферова.

Императрица сделала удивленное лицо:

- Анцыферова? Он же в горячке! Или нет?

Половцов вытянулся:

- Не могу знать, Ваше Величество. Возможно он дал согласие на подписание означенной петиции из дома. Как и Меллер-Закомельский.

- Ладно. Где петиция?

Генерал протянул папку с распечаткой телеграфного сообщения.

Пробежав взглядом бланк, Маша молча закрыла папку. Что ж, вот и решилась головоломка. Нет, петиция была полна всякого рода верноподданническими расшаркиваниями и прочими прогибами, но, по сути, это был ультиматум. Означенные господа, ссылаясь на вспышку «американки», болезнь Императора и общее неустройство в державе, настоятельно «нижайше» требовали отменить в России выборы в Государственную Думу и Государственный Совет. Или отложить их до лучших времен. Минимум до весны. Ибо ждут Россию беды неисчислимые, Смута и междоусобица.

Итак, четверо из шести членов «Коллегии семи». И или она соглашается на их ультиматум, или голосов у нее не будет.

Конечно, можно ждать. Даст Бог, Миша поправится…

Заметив, что генерал все еще не решается уйти, Императрица спросила:

- Что-то еще?

Тот явно замялся.

- Тут такое дело, Государыня. В общем, граф Свербеев скончался от «американки».

Маша молча встала и вышла из «Аквариума».

* * *

ТЕКСТ ВИТАЛИЯ СЕРГЕЕВА:

Из Воспоминаний академика П.А. Сорокина.

«Страницы русского дневника». 2-е издание. М. Дело народа. 1948г.

Начальник поезда махнул рукой, и кондуктор впустил в вагон стройную женщину лет около тридцати с младшим сыном на руках. Сергей помог войти ей и пропустил вперед девочку, почти подростка, и мальчика года на три её младше. Потом вошел сам. Пока они грузились, я успел вернуться в купе и убрал бумаги.

- Ну, здравствуй, Питирим Александрович! Спасибо за приют. А то бы этот начальничек засунул нас с детьми на жесткие места.

- Здравствуйте, Сергей Александрович! Здравствуйте сударыни и молодые люди…

Дама поздоровалась с наклоном головы, и у меня было такое ощущение, что, не будь мы в вагоне, спутница Сергея сделала бы книксен. Впрочем, её дочь присела «приветствуя дяденьку». Старший из мальчиков поздоровался, титуловав меня так же.

- Извини Питирим, замешкался. Разреши приставить тебе Лидию Ивановну Кашину. Барыню нашу. Григорий, Нина… – как звали младшего, я не запомнил.

Представление прозвучало вроде и спешное, но с вернувшимся рязанским говором было произнесено Сергеем с чудной теплотой.

- А это мой друг, Питирим Александрович Сорокин, приват-доцент, председатель научно-учетной комиссии ВсеИзберкома, член ЦК партии эсеров.

Мы с Кашиной обменялись принятыми словами радости. Но после последней фразы Лидия Ивановна как-то погасла.

- Какими судьбами Сергей Александрович?

- К родителям ездил. Повидаться и с предвыборным митингом. Да пришлось одним днем оборачиваться.

- Почто так?

- Да!

Есенин энергично махнул рукой и поедал историю своего скорого путешествия. В общем, то она была схожа с моей.

Вчера под вечер он прибыл в Рязань. Даже успел выступить перед публикой в театре и на мукомольном заводе, на собрании. Его стихотворно-агитационные антрепризы и в столицах имели успех, а для глубинки, не избалованной такой художественной обработкой текущей жизни, было событием. В отличие от той же Москвы здесь его встречи проходили без полемики. Всё же за последний год Есенин стал в народе популярнее и Клюева, и Блока. В этом помогли ему и наши партийные издания и тем, что Сергей пошел на выборы не от нашего, а от горьковского списка я был опечален. Ярких фигур нам категорически не хватало. И хотя мы могли бить логикой на митингах и собраниях и Есенина, и Холодную, и шедшего с коммунистами Маяковского, но кто, особенно в глубинке мог оценить наши лингвистические конструкции? Нам, старым социалистам, прореженным от многих видных, создавших себе имя антиправительственными выступлениями и террором довоенных деятелей, стиснутым цензурными рамками, оговоренными при допуске на выборы и разбежавшимся по разным спискам, часто было нечего противопоставить этим художественным дивертисментам. Мы, не ясным мне до конца образом, проигрывали агитацию.

Недели две назад, будучи на «объединенном социалистическом митинге», я, вдруг, понял, что случилось нечто существенное. Тогда в родной моей Вологде выступали я, «бабушка русской революции» Брешковская, и её, революции, «дедушки» Плеханов с Чайковским, слушатели — крестьяне и рабочие — неожиданно разразились свистом и угрозами в адрес этих старейших друзей революции. Против мучеников Брешковской и Чайковского употреблялись такие определения как «предатели!», «контрреволюционеры!». Забыв цензурные требования, Чайковский кричал: «Кто вы такие, чтобы обращаться с нами таким образом? Что вы, бездельники, сделали для революции? Совсем ничего! Чем вы когда-нибудь рисковали? Ничем! А эти мужчины и женщины — указал он на нас — сидели в тюрьмах, голодали и мерзли в Сибири, снова и снова рисковали своими жизнями. Это я, а не кто-либо из вас бросил бомбу в тирана-министра. Это я, а не вы слушал смертный приговор царского правительства. Как смеете вы обвинять нас в том, что мы — контрреволюционеры?! Кто вы, если не толпа глупцов и бездельников, сговаривающихся развалить Россию, погубить революцию и самих себя?» Этот взрыв вызвал трепет и произвел на толпу большое впечатление. Но ясно, что все великие революционеры столкнулись лицом к лицу с трагедией. Работа и жертвы забыты. В сравнении с коммунистами, анархистами и даже михайловскими освобожденцами они сейчас рассматриваются как реакционные и «вчерашние». Тогда я впервые и услышал, что в народе зовут наш список «социалисты-реакционеры».