Ник Перумов - Александровскiе кадеты: Смута

– Вы знаете, Константин Сергеевич… я вот думал, думал… только вы простите меня…

– Говорите, кадет. Всё, что скажете, останется строго меж нами.

– Я вот думаю… вы не сочтите меня трусом или предателем каким, я… присяга… – Петя Ниткин страшно волновался, частил и сбивался – он, первый ученик возраста! – Может, что Государь с нами – оно и хорошо, и плохо…

– Плохо? Это как? Это вы о чём, кадет?

– Ой, Константин Сергеевич, да я… ну, я… я к тому, что землю-то и впрямь дать надо… и чтобы хозяева рабочих не тиранили…

– А Государь, значит, может не допустить принятия таких законов, да, кадет? Вы к тому?..

Даже в темноте бронеплощадки можно было разглядеть, как мучительно покраснел Петя Ниткин.

– Не Государь. А те, что вокруг него. Привыкли, что оно всё так, как есть, и ничего менять не надо. Что смутьянов можно силой оружия принудить. Может, мы и принудим – хотя тем не удалось – а что потом?

– Уж не записались ли вы, кадет Ниткин, в большевики?

Две Мишени знал, что это не так. И сердился он сейчас не на кадета Ниткина, а на самого себя – что не было у него простых и ясных ответов на все эти вопросы.

– Упаси, Господи, спаси и сохрани, царица небесная! – Петя несколько раз истово перекрестился. – Я присяге до гроба верен буду, ваше высокоблагородие!

– Прости, Петя, – совсем не по-военному вздохнул полковник. Словно был кадет Ниткин если не сыном, то самое меньшее – племянником. – Сам о том же думаю, голову почти сломал. Только молитва и помогает. На Господа уповаю. Но и нам плошать не след.

– Вот и я про то же, Константин Сергеевич. Коль не придумаем что-то своё, да хотя бы… хотя бы то же «земля крестьянам!» – и не в самом конце, как там , когда уже ничего было не изменить, а сейчас, немедля. Эх, манифест бы государев сейчас…

– Тебе б, Петя, в государственном совете заседать, – кивнул полковник. – Конечно, я буду говорить… с кем смогу. Но мы, как ты знаешь, остались без генерала, Немировский тяжело ранен, не смогли мы его вывезти, а без него… я в свиту Государеву не вхож.

– Но надо войти, Константин Сергеевич! Вы ж Государя из заключения освободили!

Две Мишени только дернул щекой.

– Сроду подобным не козырял!..

– А теперь надо! Надо! – Петя Ниткин сжал кулаки, и Аристов вдруг подумал, как это должно выглядеть со стороны – безусый кадет указывает, что делать, ему, боевому полковнику, георгиевскому кавалеру!..

– Надо – значит, надо, Петя. Будем стараться и добьёмся. – Две Мишени постарался, чтобы голос его звучал бы как можно увереннее. – А теперь – где наша славная первая рота?..

Первая рота почти полностью занимала бронепоезд. Прислуги на нём осталось всего ничего – даже те сверхсрочники, на коих надеялся командир б/п, поручик Котляревский, за время петербургской замятни разбежались кто куда.

В штабном вагоне офицеры-александровцы с частью присоединившихся к ним армейцев и гвардейских, до рези в глазах вглядывались в расстеленную карту, освещённую тусклой сорокасвечёвой лампочкой.

– Псков. Самое главное Псков пройти… – слышались голоса.

– А там немцы.

– Город брать придется.

– А, может, на Бологое удастся проскочить, господа? На Бологое и – в Первопрестольную…

– Немчура бологоевский ход первым перекроет. Не считайте неприятеля глупым, поручик.

– Никто и не считает. Но сколько у них гарнизон в этом Пскове? Не дивизия, не бригада и даже не полк. В лучшем случае – батальон и без тяжёлой артиллерии.

– Нам и батальона хватит, господа, – Две Мишени тоже склонился над картой.

– Что же вы предлагаете, Константин Сергеевич?

– Остановиться в Торошино. Взять станцию – думаю, это полегче будет, чем весь Псков. Выслать разведку. Осмотреться.

– И ждать, пока немчура с «временными» все рельсы разберут? Полноте, господин полковник, да вы ли это? Где лихость, где внезапность, где —

– В нашем попечении – Государь, господа, если вы забыли.

Наступила внезапная тишина, только колеса тут-тут по стыкам, словно кости стучали.

Наступал ноябрь.

А железная дорога от Пскова на Петербург, обычно изрядно загруженная, сейчас словно вымерла. Точно неведомая рука разом отключила семафоры, умертвила телеграф, и заставила попрятаться все живые души. Две Мишени стоял и думал, что достаточно будет пустить навстречу их бронепоезду самый обычный паровоз – и всё. Дорога будет намертво заблокирована. Хорошо бы разжиться в путейских мастерских хоть каким краном на платформе, взять с собой – путь до Юга не близок. И запас рельсов, запас шпал…

Константин Сергеевич вспоминал – только на сей раз уже не Маньчжурию, не Ляоян с Мукденом, но тихий майский вечер в городе Ленинграде (хорошее название, звонкое, если не помнить, в честь кого дадено), и профессора в кресле напротив.

– Мы уходили тогда в полную неизвестность. Жалкая горстка под громким названием – «Добровольческая армия», подумать только! Четыре тысячи, «Армия» численностью чуть больше полнокровного полка! Их них четверть – вольноопределяющиеся, добровольцы из старших гимназистов, юнкера, кадеты!.. мы отступали в степь, а в Ростове оставались, подумать только, пятнадцать тысяч пребывавших «на отдыхе» офицеров, не пожелавших присоединиться к нам!..

– Но почему же?.. – не удержался тогда Две Мишени.

Профессор отвёл взгляд.

– Очень многие сочувствовали большевикам. Полагали, что пришли, дескать, решительные люди, которые наведут порядок. Люди прятались от суровой правды жизни, старались не замечать ничего, что противоречило бы этим глупым надеждам – вот всё каким-то образом устроится, успокоится, образуется… Хотя к тому времени большевики уже успели многое. Но – будем справедливы – ещё не развернулись в полную силу. И люди, уставшие от войны, надеялись и верили, что беда пройдёт стороной.

– А она не прошла…

– Не прошла, Константин Сергеевич. Красные – большевики – взяли Ростов, все его запасы, и боеприпасы, и обмундирование, и вооружение, и медикаменты – всё, что мы, игравшие в благородство идиоты, даже не потрудились уничтожить. Даже золото не вывезли из ростовского банка. Ну, не идиоты ли, Константин Сергеевич, дорогой?

– Вы верили в лучшее, Николай Михайлович.

– Верили… Но оказалось, что ни идеалы наши, ни благородство, ни вера – не нужны России. Россия хотела отнимать и делить. Отнимать и делить. Крестьяне жги усадьбы давным-давно лишившихся земли «бар», хотя дома эти прекрасно послужили бы и новым хозяевам. Словно нечистый, прости меня, Господи, в единый миг ввел в искушение огромный народ… Простите меня, подполковник, годы, горькие, несмотря на материальный комфорт, сделали из меня старого брюзгу, – и профессор махнул рукой. – Но вы меня всё-таки послушайте, послушайте, потому что – я не сомневаюсь, увы, – что и вам выпадет ваш собственных Ледяной поход. Могу лишь молиться, что вы избегнете того, что выпадет на нашу участь…