Инга Могилевская - Петля. Том 2

«Страх не стать счастливой не даёт шанса насладиться сиюминутным счастьем – точно так же как и страх смерти толкает прямо в ее объятия» – думаю я.

– Ты выйдешь за него замуж?

Я настолько погружена в свои мысли, что и голос Анхеля звучит, словно откуда-то изнутри меня.

– Что?

– Ты, ведь, выйдешь за Алессандро, когда все это закончится?

Этот нелепый инфантильный вопрос озадачивает. И совершенно точно – его задал Анхель, потому что я бы никогда не осмелилась спросить саму себя об этом. Неловкость ситуации усугубляет и то, что как-то внезапно я понимаю – его голова лежит на моих коленях, и я бессознательно тереблю эти непослушные черные кудри. Он смущен, но продолжает лежать и смотреть на меня, в ожидании ответа.

– Я как-то не думала об этом… Наверное.

– Почему «наверное»? Разве ты этого не хочешь?

– Хочу, но… Пусть сначала все это закончится, а там уж видно будет.

– А я точно знаю, что женюсь. Серьезно, как только закончим это дело, сразу женюсь.

Я смеюсь его радужным мечтам, его уверенности.

– Да ну! И на ком? У тебя разве есть девушка?

– Есть. Встретил ее там, в горном селении. Ее зовут Мария.

– А…да, кажется, припоминаю… Она милая. Почему же ты сразу на ней не женился. Почему не остался там, с ней?

Он подергивает плечом.

– Отчасти из-за Тересы, я ведь не мог ее так бросить… Хотя уже и не знаю, нужен ли я ей вообще. А с другой стороны, дело во мне самом. Я не мог оставаться в стороне, когда творится такое. Понимаешь, я хочу для нас с Марией лучшего будущего в стране, свободной от нищеты и угнетения. В нашей освобожденной стране. Чтобы не скрываться в этом богом забытом месте, а жить открыто, и не в трущобах, а в центре города, в нормальном человеческом доме… И никого никогда не бояться. Вот когда мы сделаем это возможным, я на ней точно женюсь! И наши дети будут свободными и счастливыми!

– Пригласишь меня на свадьбу?

– Обязательно!

Я снова играючи треплю его кудри.

– Ну, братишка! Ну, ты Дон Жуан! А чего это ты тогда разлегся у меня на коленках?! Как-то это нехорошо, раз у тебя уже невеста имеется!

Он смущается еще больше. Но не встает.

– Да, что такого?! Просто так удобно лежать…и приятно.

– Ну да! Знаю.

Мы хохочем, так непринужденно и весело, и болтаем еще о чем-то далеком и прекрасном, о чем-то другом, новом и светлом, о чем-то другом, обитающем в мире грез и мечтаний, и снова радостно хохочем, пока наш союзник – ветер перемен, устав от нашего празднословия и порядком освирепев, не начинает презрительно бросать нам в лица пучки жухлой травы, сухие листья и пыль. Она слепит глаза, скрипит на зубах, и напрасно мы пытаемся отгородиться рукой от внезапно разбушевавшейся непогоды, только яростнее завывает стихия, и вот уже не я треплю густые кудри Анхеля, а этот озверевший ветер: нещадно взлохмачивает, вгрызается, будто пытаясь вырвать.

– Вот он, твой ветер перемен! – говорю я сквозь гул пыльной бури, прикрывая рот ладонью.

– Что?

– Говорю, не все перемены к лучшему!

– Бывает! Ты иди в дом!

– А ты?

– Надо кое-что доделать, пока Рамин не вернулся. Иди. Я не долго. Обещаю.

Да, не все перемены к лучшему… И сейчас я думаю не о ветре.

Нет тебя смутило даже не то, что твой брат вдруг оказался белым – об этом ты, кажется, вообще тогда не подумал. Но первое, что резануло сердце – это убогое состояние малыша: сплошь кости, обтянутые пятнистой и бурой от синяков кожей, перебинтованное тело, лиловые следы на шее, на запястьях, и глаза – глаза, завязанные черной тряпкой. Когда отец подъехал вместе с ним к дому и осторожно передал его тебе в руки (мальчик даже не мог сам устоять на ногах – настолько он был слаб), а ты инстинктивно прижал его к своей груди: такого маленького, легкого и хрупкого… И то ли от неведомого доселе сострадания, то ли от еще от какого-то чувства, не умещающегося в пределы одного слова – чувства, похожего на брошенного котенка, прокравшегося в сердце, и свернувшегося там дрожащим живым клубком – ты уже в этот самый момент подумал «Мой младший брат – мой chaq’». Отнес его в дом, усадил перед собой на топчан, и, не смотря на запреты отца – «не трогай, у него пока глаза болят, и свет пугает» – стянул-таки с мальчика эту жуткую повязку. «Не нужно боятся, chaq’. Все хорошо. Оглянись – ты теперь дома», – говорил ты, а сам никак не мог решить, нравится ли тебе этот обнажившийся взгляд тающего ледника, или страшит…

Был уже вечер, солнце почти полностью скрылось за горизонтом, и, поскольку ты еще не успел разжечь лампадку, в доме царил приглушенный ласковый полумрак. Никакого яркого света. Но, судя по всему, даже эти отголоски заката были слишком ослепительны для привыкшего жить в кромешном мраке малыша. Сначала он долго и часто моргал, потом, наконец-то сумел сфокусировать зрачки на твоем лице, сощурился. Из-за этого создалось странное впечатление будто он не посмотрел на тебя, а боязливо и робко подглядел откуда-то изнутри своего далекого мирка…Спустя минуту начал привыкать, приспосабливаться. Чуть всколыхнулись его губы, задавая неведомый вопрос.

– Что? Я не расслышал.

Он повторил. И снова – без единого звука.

Ты лишь пожал плечом:

– Ладно. Мы еще научимся понимать друг друга.

Скрипнула дверь – это отец, расседлав лошадь, вошел в комнату, и, встрепенувшись, братик в тот же миг мышкой шмыгнул под стол, забился в самый угол…Как обжигающе холодно сверкали оттуда его округленные страхом глазенки, как пристально и неотрывно следил он за каждым отцовским движением! Тогда Сани еще боялся папы. Он многого боялся. Нужно было что-то делать. Не жалеть – жалость это унижение, а помочь. Не щадить – пощада – это признание своего превосходства, а спасти. Ты это понимал…В отличие от отца, ты понимал, придется быть жестким. Самого коробило от того, что приходилось делать и говорить в тот самый первый день, но так было нужно.

– Рамин, оставь! Не дави на него. Он не выйдет к нам, пока не привыкнет, хоть и голоден, – с горечью сказал отец, разливая по чашкам разогретую похлебку, – иди, поставь ему тарелку туда, под стол и отойди подальше.

– Нет. Мой брат – не собака, чтобы питаться с пола. Захочет есть, сам вылезет, – категорично заявил ты.

– Он пока не сделает этого. Разве не видишь, как он боится!

– Это его проблемы. И его решение. Что сильнее – голод или страх?

– Рамин, он уже несколько дней не ел и пережил такое, что даже трудно представить! – настаивал отец, – Посмотри, в каком он состоянии! Видишь же, как он дрожит?

– Выползет оттуда и поест. А если предпочтет и дальше сидеть там, вжавшись в угол и трясясь от страха, то умрет с голоду.

– Как ты можешь быть таким жестоким?! Не смей с ним так обращаться!