Бьёрн Андреас Булл-Хансен - Йомсвикинг

Поначалу я не почувствовал боли. Видел только воина, его усмешку в зарослях золотисто-пшеничной бороды, грубые грязные пальцы, обхватившие топорище. Я подался назад и, поскольку другого пути не было, ввалился в горящий дом.

Помню, что по щекам текли слезы. Сквозь дым я видел воина снаружи. Фенрира я не видел и не слышал. Не слышал ничего, кроме воя пламени.

Не знаю, что за мысли проносились в моей голове в то мгновение. Думаю, что мне на ухо нашептали боги, иначе как бы я обрел мужество сделать то, что сделал? Вот я поднимаюсь на ноги. В руке у меня топор из сундука Хальвдана. Меня опаляет жар пламени, ослепляет дым. Но я по-прежнему вижу угрожающую тень снаружи, и вдруг бросаюсь вперед. Налетаю на него. Вонзаю топор ему в лицо, еще и еще. Он уже лежит навзничь подо мной, а я сижу на нем верхом, бью топором, пока лицо не исчезает в крови, а борода не превращается в кровавый клубок. Я возвращаюсь в хижину, едва замечая жар, и выволакиваю шкуру. Потом облачаюсь в старую кольчугу Хальвдана, надеваю на голову шлем и заворачиваю в парус мешочек с серебром и окровавленный топор. Вдруг слышу приближение множества людей. Я их вижу между деревьями, они ведут женщин из усадьбы. У них связаны руки, на шеи наброшены веревки.

Я быстро подхватываю парус и убегаю.

Я видел, как разбойники уплывали, увозя своих пленников, но не осмеливался вернуться на торжище, пока не минуло два дня. Я оставался в лесу. Когда они обнаружили убитого мной, то разразились злобными криками, я слышал, как они вопили там, между пылавшими домами, и похромал вглубь леса, лицо и руки по-прежнему были в крови. Я так испугался, что намочил штаны. Но вскоре я увидел, как они волокут вниз, к кромке воды, какого-то бедолагу, окружают его и забивают до смерти. Вероятно, это был последний из выживших на торжище. Они, пожалуй, решили, что это он убил их брата по оружию, и это спасло мне жизнь.

Когда они уплыли, воцарилась тишина. Я помню, как на следующий день небо заволокло сизыми тучами. Над заливом ударила молния, в небо, крича и хлопая крыльями, поднялись стаи ворон и чаек, но потом они снова вернулись пировать на трупах. Даже вверху, на сопке, мне чудился этот запах, запах крови, кишок и намокших под дождем головешек. Но хуже всего была тишина. Когда к вечеру следующего дня дождь перестал, вокруг стало так тихо, будто весь мир остановился. Не было ни шелеста ветра, ни звука зверей или людей. Я стоял под мокрой сосной и смотрел, как на залив надвигается темнота, и меня охватывало удивительное оцепенение. Я вдруг подумал, действительно ли я остался жив, или я просто призрак, еще не понявший, что его жизнь так рано оборвалась.

В эти дни у меня распухло бедро. Поначалу ничего толком не ощущалось, но утром третьего дня, когда я поднялся, меня пронзила резкая боль. Обух топора оставил на правом бедре почти квадратный, иссиня-черный отпечаток, кожа онемела.

Кольчугу я носил не снимая. Конечно, она была мне великовата, но так я чувствовал себя уверенней. Теперь я надел и шлем, взял топор, парус и кошелек и начал спускаться по склону. Страх, угнездившийся во мне за последние дни и подтачивающий силы, начал потихоньку исчезать, и я почувствовал голод. Мне надо раздобыть лук и стрелы, чтобы поохотиться.

Пока я шел, нога раздувалась все больше, даже через ткань это было заметно. У подножия кряжа мне стало так больно, что пришлось вырубить палку и идти, опираясь на нее. Так я пробирался сквозь лиственный лес, пока мы с Фенриром не оказались на опушке у двора Хальвдана.

Все поселение превратилось в пепелище. Торчали только обгорелые балки. Причалы разрушены, у рыбачьих лодок пробито дно. В воде плавал труп, на его груди сидели чайки и выклевывали плоть. Среди головешек я тоже увидел трупы: женщины, мужчины, дети. Над ними уже попировали птицы и хищные звери, из животов вывалились кишки.

Мой кораблик высился, как и прежде. Похоже, его они не тронули. Форштевень повернут прямо к морю, и весь он был овеян какой-то гордостью, бесстрашием.

Во дворе я не задержался. Забрался в шнеку, ведь я помнил, что оставлял там тесло. Я прихватил его и отправился обратно в лес, а там срубил толстую ветку и наспех вытесал из нее грубую рукоятку. Теперь в одной руке я сжимал топор, а в другой была палка. Чтобы уехать отсюда, мне нужна лошадь. Возможно, наверху, у усадьбы, осталась еще хоть одна.

На тропинке в лесу я натолкнулся на янтарщика. Он лежал в зарослях папоротника, недалеко от того места, где я видел его в последний раз. Старик лежал навзничь, мертвый взгляд открытых глаз прикован к лиственным кронам. Живот был разворочен, кишки выедены. В этом лесу водились и лисы, и волки, должно быть, именно они попировали здесь. Но руки ему отрубили вовсе не хищники.

Мгновение я постоял, глядя на него. Казалось, что в лесу по-прежнему гуляет эхо его криков. Я не мог понять такой жестокости. Если они пришли, чтобы убивать, почему они не убили быстро? Зачем вырывали легкие у Харальда Рыжего, зачем отрубали руки старику? Для того, чтобы нагнать ужаса на других, или им просто нравилось такое?

До самой усадьбы меня преследовал образ изуродованного старика. Куда ни глянь, везде натолкнешься на жестокость – думал я. Она разлита в земле под моими ногами, ею дышит легкий ветерок, колыхающий ветки берез. Повсюду стоял тяжелый запах крови, вонь вырванных кишок и терпкого страха. Надо как можно быстрее убираться из этого места.

Лошадей в усадьбе я не нашел. Все строения превратились в головешки. Я пошел по следам в лесу и вскоре услышал хриплые крики сорок и ворон.

Некоторое время я бродил между трупами. С них сорвали пояса и браслеты, сняли обувь. Фенрир заинтересовался какими-то красными ошметками и быстро их сжевал. Я не мешал ему, но разглядывать, что это такое, мочи не было.

Вскоре я вернулся на торжище. Прошел по дощатой улице до берега и долго стоял у кромки воды, разглядывая искореженное тело Харальда Рыжего, плавающее среди разбитых досок. Легкие у него уже выели, болтались лишь несколько лоскутов.

С трудом оторвав взгляд от мертвого хёвдинга, я вдруг заметил мешок с зерном. Он валялся у сгоревшей кузни. Мешок порвался, из прорехи зерно просыпалось на землю.

Я захромал к нему, упал на колени, ладонями сгреб зерно и начал торопливо жевать. Воду-то было не так трудно найти, в лесу встречались ручейки, а вот еды я не видел больше двух суток.

Насытившись, я пустым взглядом уставился на пепелище. Наверное, я слишком долго пробыл в рабстве, так что мысль, что я наконец свободен, никак не доходила до сознания. Но когда я поднялся, тяжесть рабского ошейника показалась нестерпимой. Обернувшись, в обгорелых развалинах кузни я увидел наковальню, большой грубо вытесанный камень.