Жанна Голубицкая - Тегеран-82. Начало

Все, что продавалось не в магазинах (а в Тегеране, как и во всех восточных мегаполисах очень развита уличная торговля), мама называла «кустарщиной», если это были вещи, и «жуткой антисанитарией», если это было едой. Она без конца заставляла мыть руки – и не только нас с папой, но и всех окружающих. Ей постоянно мерещились чума с холерой, а заодно болезни, исчезнувшие несколько веков назад. Странно, как она вообще выживала в этом городе. Наверное, ее спасало наше нахождение среди советских врачей, к которым она привыкла с раннего детства. По образованию мама экономист, но медицину любила больше любого дипломированного врача, а главным ее хобби была диагностика. Любительская, разумеется. Она обожала выставлять диагнозы и назначать лечение, в том числе и окружающим людям в белых халатах. Среди наших эскулапов, народа с юмором и богатым опытом в горячих точках, даже завелась присказка: «Какой сложный случай! Без Ирины-ханум мы тут бессильны!»

Тегеранского общепита мама боялась особенно. Ей казалось, что там нас как минимум отравят, а как максимум утащат в горы. Но в тот раз мне все же удалось затащить маму в кафе на улице Надери, расположенное в одноименном отеле (см. сноску-1 внизу).

Там мы угостились умопомрачительным голландским ванильным мороженым, а потом еще местным фруктовым шербетом вприкуску с фисташками и грецкими орехами. Кстати, и кафе, и отель существуют по сей день, там до сих пор включают Гугуш (знаменитая иранская певица, этническая азербайджанка, любимица шахской семьи, в революцию бежала в США), наливают свежий айран (местный кисломолочный напиток), щедро накладывают «фалюдэ» (ширазское мороженое из свежих фруктов со льдом) и выпекают тегеранский вариант «пончиков-донатсов» – с фисташковой глазурью.

В 80-м тегеранцы еще открыто слушали Гугуш и турецкую певицу Ажду Пеккан, невзирая на неодобрение этих див исламской революцией. Гугуш пела о любви, о матери, о родине – это мне рассказал папа. Я не понимала слов, но песни ее все равно трогали меня до слез. Гугуш исламская власть запретила не потому что, будучи азербайджанкой, она была близка с шахбану Фарах, а только за то, что она покинула родину и не приняла новый строй.

К турчанке же Ажде Пеккан у мусульманской морали были более серьезные претензии. Говорили, что ее любил сам шах: до его свержения на иранском национальном телевидении, которым командовал шахский родственник, Ажда-ханум пела и плясала чуть ли не в чем мать родила. И тем раз и навсегда оскорбила нравственные чувства правоверных.

Аллах и впрямь даровал этой по-восточному сексапильной ненатуральной блондинке отменные голос, тело и темперамент. Даже на меня девятилетнюю ее выступления действовали зажигательно (мы смотрели их по видео в доме у моих местных подруг). Сегодня Ажде 71 год, а недавно я услышала, что она по-прежнему возглавляет рейтинг самых красивых турецких певиц. Что ж, достойно уважения: если молодость и красота не вечны сами по себе, то талант и стремление к красоте имеют право на долголетие, были бы желание и силы у их обладателя.

Оплачивая счет в кафе, мама запуталась в «туманах» – местных купюрах. Иран охватила страшная инфляция и деньги на карманные расходы впору было носить в мешке, столько это было бумажек (подобное мы увидим на родине только спустя десятилетие, в 90-х). Невольно ассоциируя туман с рублем, маме было очень сложно отстегнуть пару тысяч за мороженое. Из кафе она вышла растерянная.

Спустя короткое время мама уже без страха заходила в мои любимые французскую и датские кондитерские, в армянскую «кантину» возле посольского клуба и в кофейню на 30-м Тире – на улочке, которую мы прозвали «проспектом 25-летия Октября» (см. сноску-2 внизу). Удивительным образом эти кафешки не закрылись даже в войну, только стал опускать на витрины светомаскировочные жалюзи.

Мы прошлись до улицы Моссадык, которая еще на нашей памяти носила имя шаха Резы Пехлеви. Эта главная торговая улица иранской столицы была в двух шагах от нашего госпиталя.

В тот день вся улица была увешана плакатами с изображением какого-то усатого господина и подписями на вязи и на английском. Моих знаний хватило, чтобы понять, что исламская республика выбрала своего первого президента, им стал Абульхассан Банисадр – этот самый дядька с пышными усами.

Кстати, самый первый президент Исламской Республики Иран, выпускник Сорбонны Банисадр, так и не смог угодить нового режиму, не оправдал доверия Хомейни и вскоре тайно бежал на Запад, нарядившись в халат и платок моджахеда, закрывающий все лицо. А от своих заметных усов избавился, запершись в туалете на борту лайнера, взявшего курс на Париж.

Мама даже не заметила, что я замерла столбом возле плаката с усатым президентом, и ушла вперед, завороженная бесконечными витринами, кинотеатрами с афишами, журналами с кинозвездами… И пусть глянец в киосках на арабской вязи, а киношки закрыты революцией, но сама картинка недавно угасшей полной жизни восточной столицы манила и влекла…

А потом, как это обычно бывает в Тегеране, с первыми звуками вечернего азана стремительно стемнело. Вспыхнули огни уцелевших реклам, в воздухе потянуло кебабом из открывшихся к ужину ресторанчиков, и мама заторопилась домой. Город казался ей враждебным.

* * *

В отличие от мамы, я в Тегеране чувствовала себя как дома. Это ощущение пришло дня через три после нашего приезда и больше меня не покидало. Я ощущала внутренние вибрации этого города, будто он был мне родным. Слов таких я тогда, конечно, еще не знала. Но чувствовала здесь себя гораздо лучше, чем дома. Перестала болеть бесконечными детскими болезнями, из которых не вылезала в Москве, похудела, повзрослела, стала более спортивной, серьезной и собранной. За неимением школьной рутины я много читала, и меня интересовало все на свете.

Теперь я понимаю, что тогда, в девять лет, у меня на каждом шагу происходил так называемый «разрыв шаблона»: в школьных учебниках я читала одно, а реалии окружали меня совсем другие. При этом революция, война, светомаскировки и постепенное разорение некогда пышного восточного города были для меня большей реальностью, чем зима со снежками и катком, на котором проводили время мои московские подружки и писали мне об этом в письмах. Хуже или лучше моя действительность, чем у подруг, я понятия не имела, она просто была иной.

Почту нам привозили раз в месяц. Мы считали дни до доставки: в нашей изоляции получать и читать письма «с большой земли» стало не просто удовольствием, а семейным ритуалом. Корреспонденция добиралась до нас с большой задержкой и все очень радовались, обнаруживая в очередной доставке весточку для себя. Из всей нашей колонии больше всех писем получала я, благодаря своей подружке Оле.