Жанна Голубицкая - Тегеран-82. Начало

Подозреваю, что Оля писала мне каждый день: я всем на зависть оказывалась в числе адресатов в каждой доставке. Это не удавалось больше никому в госпитале, кроме моей мамы. Она тоже получала письма с каждой почтой – от своей мамы, моей бабушки.

Это были развернутые письма-наставления, написанные каллиграфическим почерком на красивой бумаге, от которой пахло бабушкиными духами. К каждому посланию она прилагала открытку с видом Кремля или какого-нибудь московского музея – «чтобы мы не забывали Родину». В тексте бабушка активно упоминала комсомольцев из «Молодой гвардии» и Зою Космодемьянскую, имея в виду, что в чужих краях мы должны проявлять такую же стойкость и непоколебимость.

Мама читала нам с папой бабушкины письма вслух, предварив чтение грозным предупреждением:

– Моя мама – человек старой, правильной закалки! А вам двоим лишь бы похихикать! Несознательные вы люди!

Мы с папой делали серьезные, сосредоточенные лица, но в особо высокопарных местах все равно прыскали со смеху. Мама сердилась, но все равно всегда дочитывала бабушкины послания до конца. Каждое письмо венчалось бабушкиным напоминанием, что вдали от Родины мы обязаны проявлять бдительность, не забывая об американской ядерной угрозе, и внося свой посильный вклад в дело борьбы за мир, в которое сегодня вовлечен каждый советский человек.

Чтение бабушкиных писем чем-то напоминало мне «политику», как мы в Москве называли школьные политинформации, которые начались у нас со второго класса. Хотя, безусловно, бабушкины письма приходили намного реже и были существенно короче, чем «политика», из-за которой раз в неделю нужно было приходить за 45 минут до первого урока. Вставать в такую несусветную рань было ужасно, особенно зимой. Мой папа тоже терпеть не мог политику, как и я, потому что водить меня в школу к 7.30 приходилось ему.

Олины письма я никому не читала и прятала в красивую металлическую коробку из-под датского печенья.

В начале февраля я получила подружкино письмо, которое она написала мне сразу после зимних каникул, в первый учебный день третьей четверти. Оля сообщала, что у них все по-старому: в нашей школе идут бесконечные «уроки мира», на них приглашают ветеранов Великой Отечественной войны и расспрашивают, что они думают по поводу американской ядерной угрозы.

Из новостей Оля выделила только дневник наблюдения за погодой, который им велели вести на природоведении, ежедневно отмечая осадки и температурные колебания. Для этого в СССР продавались тетради со специальными графами и подсказками. У меня такой, разумеется, не было, и в качестве примера подружка прислала мне листок, выдранный из ее собственного погодного дневника.

Целый день я добросовестно перечерчивала графы заветной странички. За бумагой папа посоветовал сбегать в канцелярию госпиталя и не ошибся. Ее заведующая тетя Света, Лешкина мама, так умилилась, услышав про дневник погоды, что выдала мне рулон ватмана.

Дневник у меня вышел на славу – огромный, как стенгазета, разрисованный разноцветными фломастерами, коих у меня был целый арсенал. Я повесила его на стену, как календарь. Но вот дальше дело не заладилось. Одноклассники чертили температурные кривые, разбирали виды облачности, рисовали снежинки и дождинки. А у меня за окном каждый день была совершенно одинаковая погода – с ярким солнцем на высоком синем небе без единого облачка. Вскоре вести такой монотонный дневник мне надоело, и я переделала его в карту сокровищ. Тогда как раз приятель мой Сережка прочитал «Остров сокровищ» и заразил всех остальных страстью к кладоискательству.

Каждый новый день жизни в советском госпитале приносил нам, пятерым «детям полка», очередные открытия. В поисках клада на территории больницы, мы обнаружили много всего любопытного. Правда, материальной ценности в этом не было, зато помогало нам познавать мир. А его, ввиду отсутствия давления школьной программы, мы познавали хотя и хаотично, зато всерьез и надолго.

Слоняясь длинными солнечными деньками, пока родители работали, по больничному двору, наша с виду однообразная жизнь обрастала собственными приметами, легендами и забавными персонажами.

Помимо нас, во дворе в дневное время «гуляли» только местные садовники, ухаживавшие за лужайкой. Это они разрешали нам, пока никто не видит, носиться по английскому газону под восхитительно брызгающимися автоматическими поливалками. Мы валялись на идеально подстриженной траве, любуясь солнечными бликами в причудливых россыпях брызг. Иногда во влажной мороси вдруг расцветала крупная, яркая радуга, сияя всеми своими фирменными цветами. Мы делили ее между собой, каждому по цвету, и воображали, будто мы живем на радуге и у каждого по дуге-этажу. Нас было всего пятеро, а цветов целых семь, поэтому два – фиолетовый и голубой – обычно оставались бесхозными. Они были мутно-смазанными, не яркими, поэтому «жить» на них никто не хотел. Мы представляли, что на мрачноватой фиолетовой дуге обитают злые разбойники, а рядом, на голубой прожилке, спрятан клад. И чтобы его добыть, мы должны объединиться и победить «фиолетовых».

Целыми днями мы сочиняли приключенческие истории в духе Тома Сойера и Гекльберри Финна и «Острова сокровищ». Только героев меняли на тех, кто поближе, чтобы было увлекательнее. Так у нас появился любимый персонаж – господин Мамну. Мы сражались с этим мрачным хранителем клада целый месяц, пытаясь отвлечь его и выкрасть сокровища, которые он неусыпно сторожил.

Как в любом замкнутом мирке, в нашей больнице все друг друга знали – и советские врачи, и местный персонал. Другое дело, что запомнить имена друг друга русским и персам было не так-то просто, и в ход шли прозвища. При этом местные давали их нашим по профессиональному признаку, а наши все время норовили переименовать их на русский лад.

Все санитарки с именем Фатима, а их было несколько, стали Фаньками.

Пожилой консьерж нашего жилого дома, которого я уже упоминала, из Калана («великий, старший» – перс) превратился в родного нашему слуху Коляна.

Медсестра приемного покоя, мамина помощница-переводчица Роушани (блестящая – перс.) стала Розочкой, а садовник Барзулав (орел – перс.), поливающий газон перед нашим домом – Борькой.

Толстую повариху столовой по имени Зиба наши ласково звали тетей Зиной, а ее молодую хорошенькую помощницу Эмеретет (бессмертие – перс.) почему-то переименовали в Мегерку.

Персы присвоенные им русские имена запоминали, а вот наши – нет.

Исключением была только я со своим привычным восточному слуху именем, только местные произносили не «Джамиля», а «Джамиле», добавляя уважительное «ханум».

Всех прочих иранские сотрудники советского госпиталя величали запомнившимися им русскими словечками, связанными с профессией. Например, доктор-нос, завхоз-ага (ага – господин-перс), начмед-ага – краткий вариант «господина начальника медицинской части». Имена моих друзей мальчишек местным никак не давались, и они величали их на манер Хоттабыча с его «достопочтимым Волькой-ибн-Алешей».