Георгий Синайский - Чем чёрт не шутит! Том 1

Ильич не успел пройти и четверти ширины реки, как его голубые мечты были прерваны внезапным появлением перед ним свирепого вепря! Кабан, завершая круговой манёвр, выскочил из-за поворота реки и, перекрыв собой, обратный путь Ильича через уже проделанный проход в чаще кустов, атаковал своего бывшего преследователя, не менее грозно, чем рыцари Тевтонского ордена атаковали «свиньёй» войско Александра Невского!! Ильич не успел воспользоваться ружьём для отражения стремительной атаки противника. Не решился он и на рукопашный бой на льду реки, достойный битве на льду Чудского озера. Не решился он и на такое скользкое дело, как бегство по льду, на своих двоих, от четырёхногого противника с пулями в заднице, пулей несущегося на него. А уж о капитуляции и помиловании не могло быть и речи. Зато в тот же миг, Ильич, сломя голову, прыгнул, как заяц, в гущу прибрежных кустов и ёлок, и с невероятной силой и ловкостью попытался прорваться сквозь них к виднеющимся неподалёку высоким деревьям.

«Смываться надо!» – как вода в сливном бачке, забурлила просторечная мысль в голове Ильича, и эта задняя мысль, которую он своим инстинктивным действием успел было обогнать на старте, вырвалась истошным криком наружу: – Смываться надо!!!

«Но не по реке, и не растекаясь болтливой мыслью по аллегорическому древу, а мышью иль белкою по древу реальному!!!» – как белка в колесе, завертелась в его голове следующая мысль, успевшая его настичь, но вот и её как ветром сдуло, но «спасительный маяк» был уже замечен.

«Окрутил! Вокруг копыта меня обвёл, подлец!! Ты погляди, какой жуткий вираж заложил, негодяй!! Похлеще „Мёртвой петли“ Нестерова! Похлеще, увы, для меня!! Но нет уж, батенька, мы пойдём другим путём! Нам – напролом, напрямик!! Сверлом, но не в штопор!!» – вихрем проносились мысли в голове Ильича, когда он, драпая во все лопатки, проявлял весь свой недюжинный талант проходимца, отчаянно протискиваясь сквозь плотные ряды молодой поросли ёлок и кустов. Ветки хлестали его по физиономии, как добропорядочные барышни хлещут по физиономиям нахалов, впрочем, доставалось и телу! Вскоре Ильичу стало казаться, что его пропускают, как провинившегося солдата, сквозь строй, под шпицрутенами. Теперь в голове Ильича рефлекторно бились мысли: «Вот так ёлки-палки!! Вот так ёлки-палки!!… Вот так наколол, гад!!»

Наконец, Ильичу удалось продраться к более пригодному для бега молодому березняку, и до ближайшей могучей сосны оставалось совсем немного. Петляя между берёзками, Ильич рвался к своему «спасительному маяку», не надеясь ни на какие «спасательные соломинки». А кабан нёсся за ним как танк, сбивая и подминая под себя молодую поросль деревьев, и неумолимо настигая беглеца.

«На какого-то ловца и зверь бежит, а тут он – гад, за мной припустил – сам стал ловцом, а меня, как волка, загоняет! Загнанный зверь опасен, да только не я! Я для него не более опасен, чем загнанная лошадь! Хорошо ещё, что впереди меня ждёт спасительная цель, а не засада! А ещё этот Эдька Бернштейн раскаркался: „Движение – всё, конечная цель – ничто“, – побегал бы вместо меня, сволочь, и канул в Лету! Подонок, оппортунист, ревизионист, ворон ощипанный!» – метались мысли во взмыленной голове Ильича. «Нет, кабан – это отнюдь не „лучшее – враг хорошего“, а мой наихудший архивраг!!!»

Перед высокой сосной, Ильич, в диком отчаянии, проявил завидную сноровку и, в виртуозном прыжке, уцепился за её нижний сук, а с него, «вьюном», взобрался на ветку повыше, и оказался вне досягаемости вепря. Ружьё, в качестве «трофея» сильнейшего, валялось в шести шагах от спасительного для Ильича дерева, на лесном «поле боя». Во время бегства, Ильич ружья не бросил – не до того было, и, колотясь за его спиной, оно лишь подстёгивало его дополнительным стимулом, но перед этим прыжком и ради этого прыжка, ему удалось сбросить его с плеч долой. И вот теперь, Ильич сиротливо переживал его отсутствие у себя и присутствие в недосягаемой близости, как одноногий калека переживает отсутствие своего костыля, без которого далеко не уйдёшь. То, что кабан не смог бы использовать ружьё против него, будь оно даже заряжено, Ильича отнюдь не успокаивало. Сгоряча, забывшись, Ильич хотел было метать бисер слов перед свиньёй: – Товарищ! – начал он свою речь с импровизированной трибуны, пытаясь найти общий язык с кабаном, но, спохватившись, сплюнул. Но, увы, это был отнюдь не высокомерный плевок, а, всего лишь, слюнтяйский жест отчаяния! Да, его идеи, овладев массами, становились материальной силой доходившей, порой, до свинства, но смел ли он мечтать, чтобы они обессилили кабана?!

– «Да плевал я на тебя с высокого дерева!» – как говаривают у нас в массах! Тамбовский волк тебе товарищ, а уж такой «важный гусь», как я, свинье, к сожалению, не товарищ и даже не господин!! И шёл бы ты, ко всем свиньям!!! – надрывно простонал, проявляя-таки свободу слова, Ильич.

«Но сколько же времени мне – питомцу имения „Кокушкино“, придётся здесь „прокуковать“?! Увы, карманные часы мне этого заранее не подскажут! Сижу, как гусыня-лебедь на своих яйцах в гнезде. Если это так же долго будет продолжаться, то чёрти что высижу, а яички-то, при этом, полопаются! Ох, нет круче боли, чем боль в паху! Да ещё, не дай Бог, какая-нибудь „свинья“ или свинтус „красного петуха“ пустит по лесу, вот тогда такой же „аппетитный“ вид буду иметь, как и продукты производства крематория! Ох, не хочу я – еретик, Богоугодной свечой запылать! Одна надежда, что зимой лес не запылает, да и то слабая, ибо наш огонь может запылать в любое время года: и кстати и некстати – по законам подлости! В отличие от сошествия святого огня в Иерусалиме, в Кувуклии, на Православную пасху. Но меня-то только истинно-революционное пламя не обжигает, и горю я им – великий грешник, непрестанно, как грешник в аду, но во благо себе и массам! Однако этим пламенем вепря не испугать, в отличие от моих идейных врагов. Ему-то, тупорылому, и на мировой революционный пожар начхать!!!» – лихорадочно думал Ильич. «Эх-эх-эх!!! Вот даже браунинга у меня при себе нет. И даже охотничьего ножа нет под рукой. Надька где-то всё это припрятала, чтобы на охоту не ходил. Ружьё с патронташем и патронами я отыскал тайком, а оружия ближнего боя найти не удалось, а вот сейчас бы сгодился для этой брани бельгийский браунинг. Пуля – она хоть и дура, да дуракам и дуррам частенько везёт, авось и пристрелил бы вепря под собой!» – сгоряча, как сдуру, сам себе мысленно жаловался Ильич, по-бабьи горестно вздыхая. «Надька не могла ружьё, патронташ с патронами, браунинг с боекомплектом и охотничий нож выбросить, ибо хотела сохранить их для истории, как экспонаты боевой славы охотничьих баек об Ильиче, наряду с чучелами убитых якобы мной лесных гигантов. Всё это сохранит, дура набитая, а меня ей-ей потеряет! Ну, что ты тут поделаешь?! На Бога я не надеюсь, а надеюсь, что чёрт не выдаст своего воинствующего безбожника, свинья не съест, и даже кабан-секач не слопает! Хотя эти свиньи – что хохлы – живут по принципу: „Если всё не съем, так хоть покусаю-понадкусываю, чтобы другим не досталось!“ А этот гигантский „свинтус“, попадись ему только на клык, от меня и ошмёток не оставит, для истории!!! Но не дождётся он – „Ньютон свинячий“, чтобы я спелым яблоком пал!!!»