Михаил Голицын - Через все времена

Прошло пару лет с того случая. ТОТ не появлялся больше ни разу, хотя и память о нём была свежа. Ёська учился, учителя отмечали его память, старательность и усердие. В школе появились ещё несколько новых учителей, новые предметы и, что особенно было странно для Ёськи, всё чаще и чаще с уст учителей звучали хвалебные слова в адрес коммунистической партии и сплошная чернота в отношении «белых». Молодой пытливый ум зацепился за такую разницу: вроде бы что те, что другие были из одной страны, но такое разное отношение к ним, словно одни были советскими людьми, а другие фашистскими захватчиками. На вопрос учителю о такой разнице, какого-то глубокого ответа он не получил, да и от того, что услышал так и не понял в чём же такая неприязнь. Для юной головы понять всю систему пропаганды было тяжело, поэтому он почти поверил в то, что «белые» были плохие, а «красные» хорошие, если бы учитель не стал приводить в пример казачество, которое в большей своей мере поддерживало «белых». Как истинного казака, Ёську возмутили такие слова, и маленький мальчик, ощущая своё физическое бессилие против взрослого, но обиженный до глубины души, не нашёл ничего лучшего, чем выкрикнуть в лицо учителю, что казаки достойные люди, а сам учитель глуп, раз говорит такое казакам. Конечно, он не мог ожидать или понимать к чему приведёт это высказывание: учитель вызвал родителей в школу, отчитывал их за воспитание сына, стыдил самого Ёську, говорил, что таким как Ёська не место в школе и во всей советской системе и что из школы его нужно выгнать. Потом Ёську отправили во двор, а родители ещё долго говорили с учителем, а, когда вышли, то выглядели так, что словно их облили водой. По дороге домой шли молча, Ёська боялся заговорить и не мог понять, что же такого он сказал и почему отец в кабинете молчал, хотя и сам был казаком. Уже дома состоялся короткий разговор, а точнее говорил только отец. Говорил он спокойно, тихо, но каждое слово скрывало за собой столько эмоций, что Ёська еле дышал и сидел весь сжавшийся. Как оказалось, из школы его всё же не выгонят, но так разговаривать с учителем нельзя, к тому же нельзя говорить что-либо против советской власти и не важно, как он думает и как есть на самом деле. Даже спрашивать что-то у отца он побоялся, поэтому только кивал и молчал. Уже вечером он ускользнул из дома к деду, рассказав тому о том, что было в школе и дома. Дед потрепал его по голове:

– Вот дурная голова твоя, Ёська, ну какой чёрт тебя за язык-то тянет?

– Дед, я ж не хотел ничего такого, пока он не сказал, что мы трусы и только исподтишка нападаем, а смелости воевать как у мужчин нет.

– Это ж он не про нас говорил, а про казаков, которые в гражданскую войну были.

– И что? Они же тоже с Дона были, и не трусы. – В голосе Ёськи чувствовалась обида.

– Конечно, не трусы, казаки не трусили, и смелей их не найти, но так уж устроено, что победители не хвалят проигравших.

– Дед, ты же старый, ты тоже воевал тогда?

Дед Жорка затянулся трубкой:

– Пошли, на реку посмотрим.

Он встал и пошёл к реке, Ёська поплёлся за ним. Выйдя за край станицы, дед Жорка сел на пригорок, а Ёська примостился рядом.

– Ты пойми, внук, сейчас власть всё поставила так, что белые плохие, а красные хорошие и тут ничего не поделаешь. Твой учитель, да и отец твой не видели этого, поэтому и верят в то, что пишут в книжках. На самом деле и среди красных, и среди белых были и хорошие люди и плохие.

– А ты за каких был?

– Когда случилась революция мне не было ещё и двадцати, тогда стали среди казаков говорить о том, что красные забирают земли, скот, зерно. Конечно, такое не могло понравиться никому. Никто не хотел отдавать своё, тем более, что тут у всех земли и скот – это способ прокормить семью, уклад жизни казаков вообще таков, что мы хоть и служили царю, но всё же были сами по себе. А тут такие новости. К тому же солдаты из царской армии подтверждали услышанное. Когда начала формироваться армия, я в первых рядах пошёл в неё. У меня тогда не было семьи, но было трое старших братьев, была наша земля, наш скот. Вот мы и пошли за белых. Тут всё было красиво и благородно. Атаман и военные говорили красивые речи, строили планы и уже чуть ли не выиграли войну, да и войско было из казаков. А вот, когда мы уже ввязались в войну, когда понесли потери, то войска стали комплектовать из тех, кто остался жив. Вот тогда я и увидел всю подноготную нашей армии: казаки вперемешку с царской армией и какими-то шайками бандитов, которым только и нужно было грабить, и убивать. А ещё и командование не могло договориться ни о чём. Вроде бы и много нас было, а все какие-то разрозненные. Первый год как-то продержались, а потом всё хуже и хуже: и с провизией, и с оружием, и с людьми. Многие бежали, многие воровали. Были, конечно, и такие, кто с огнём в глазах был готов умереть за царя. Но всё было так смешано, так не понятно. Каждый раз, когда были бои было столько не согласованности, многие просто не знали, что делать. В одном из таких боёв убило моего коня и тот, упав, меня придавил. Я вылезти не мог, а те, кто рядом со мной были, видя это, даже не пытались мне помочь. Просто смотрели и проходили мимо. Я тогда бросил всё и вернулся домой. Всё наше хозяйство пришло в запустение, где были братья, да и живы ли они были, я не знал. Я сам начал восстанавливать всё, пахать земли, сеять. Тогда же и женился. А потом белая армия стала отступать и на наши земли пришли красные. Я тоже сначала хотел забрать жену с ребёнком и уехать куда-то, но без денег, что мне там делать и кому мы там нужны. Вот и остались. Как оказалось, большая часть того, что говорили о красных оказалось правдой. У нас отобрали скот, земли, зерно. К нам относились чуть лучше, чем к сброду. Еле-еле хватало, чтобы прокормить семью. Я тогда пошёл к комиссару, просить, чтобы скот отдали или зерна. А он смотрит на меня и ухмыляется, говорит, что пожили как вздумается, теперь пора расплачиваться. И ничего не дал. А это было в зиму. Вот кое-как перебивались, чтобы не умереть. А потом ещё и сын заболел, дядька твой родной. Тогда и лекарей не было, да и от чего лечить не знали. А он горячий, уже даже не плачет. Я бегом к комиссару, прошу, чтобы лекарь какой сына посмотрел, а он мне говорит, что жизнь такая, что не всем суждено выжить. А я его и ударит не могу, сразу расстреляют, а жена и сын одни останутся. Я домой иду, а глаза ничего не видят, слёзы текут. Не от обиды или злости, а от страха за сына. Дай Бог тебе такого не почувствовать. А меня на пол дороги догоняет один из солдат комиссара. Говорит, что слышал наш разговор и что он врач. Так вот он со мной домой пришёл, сам пришёл, без разрешения и приказа комиссара. И всю ночь ребёнка уксусом мочил, тряпку в уксус и на голову. Тот потом притих, гореть перестал и уснул. Мне то и дать особо не чего этому врачу было, снял крест серебряный и ему протянул, а он отказался, сказал, что не за деньги лечил. Оставил ещё порошок для ребёнка и даже еды немного для жены. Очень помог, если бы не он, то не было бы дядьки твоего в живых. По весне нас уже сюда жить отправили, что и как с теми красноармейцами стало я не знаю, даже имя врача не спросил. Вот тебе красные и белые. И там, и там были и порядочные люди, и редкие гады. И среди казаков были разные, и среди рабочих, солдат и моряков. Только сейчас нельзя говорить, что и среди красных были плохие. Это может кончиться плохо и для тебя, и для родителей.