Кирилл Павлов - Откровения культиста настоящей жизни

И не верилось. Я надеялся, что брежу,
Что сейчас я в ванной бритвой горло свое режу.
Но она повернулась ко мне
Словно жила где-то вовне.

Из кармана появилась молочная ласковая лапа.
Я уверен – по ней можно было бы сказать, кто её папа.
Она, не стесняясь, достала вторую из другого кармана
И отдалась взорам пурпурного тумана.

Нет, она не забыла перчатки в кафе,
Я заприметил их в карманах уже.
Я понял, что она эксгибиционистка.
Хотя стоп, у неё не было предпосылок для риска!

Я знакомился с приличной тихой леди,
Что вместо золота носит ожерелье из меди.
Она не снимала перчаток с рожденья,
И тут – резко, даже без смущенья.

Я понял и принял. Это – протест,
Она хочет поставить на моей религии крест,
Разрушить её до основания.
Это было худшее окончание свидания.

Я в ярости, в беспамятстве, в отчаянье! Смертью
Она осквернила мою несокрушимую твердь.
Теперь она просто отвратительна,
Хотя секунду назад была невероятно изумительна.

Она примкнула к нагим идиотам,
Надела толстовку и дала умереть своим внутренним нотам.
Я понимал, что со мной ей более не место,
Теперь только моя религия её вместо.

Я смотрел на неё в гневе, сжимая кулак.
Когда она снимет очки и маску не дождаться никак.
Однако она не осмелилась этого сделать.
Какой позор! Что мне с ней теперь делать?

Она открестилась от вечных благ,
Отвернулась от меня, выбрав смертельный рак.
Кожа на моих перчатках стала как камень,
Некогда их теплоту нельзя было описать словами.

Погрешённая масса съедала нас глазами,
Все думали, что руки пойдут в дело сами.
Жандармы уже собирались меня бичевать
За то, что я даму за грех собрался линчевать.

Но я не собирался! И не имею права жизнь чужую забирать!
Всевышний даже грешных помилует, их будет целая рать.
Я отвернулся, чтобы не видеть монстра,
С которым я гулял с утра.

Я знал свой старый адрес, но он рассекся внутри сна.
Исхудав изрядно, потея докрасна,
Я достал ключ.
И не понял: я что, живу на улице Серых туч?

Пошёл налево, потом направо.
Поворот. Чёрт, всё сначала!
Я вспоминал отрывки своих лет,
В голове устроился дикий бред,

И всё же я дошёл сюда.
«Улица Разбитого Моста».
Здесь дом мой, на десятом этаже,
Как давно я не был там уже.

Каждый этаж – это испытание,
Тут расцветает моё ментальное понимание.
Вот первый, на нём обычно все о боге спорят.
Вот второй, здесь людей природным голодом морят.

Третий. Здесь лают объевшиеся дети.
На четвёртом скупой старик Плутос опять считает не ахти.
Все бойцы живут на пятом, там я часто не бываю,
На шестом жила она, но перешла поближе к раю.

Седьмой лучше не видать, там маньяков цела рать.
Восьмой этаж не так уж страшен, но зачастую любят врать.
Эх, Девятый, не мой этаж. Холодно и грустно тут.
Наконец Десятый, облезлых стен мазут.

Вот мои соседи: Юний, Кассий, Искариот,
Полон споров грязный рот.
Дверь моя забыта вовсе, словно лишний тут я жил.
Что ж, пожалуй, вот и вовсе услужил так услужил.

Медленно я повернулся, дверь открыл – и чёрт бы с ним!
Лишь на миг я обернулся, грустно взвыл на реку Ил.
Вероятно, в этот вечер я увидел бы тебя,
Проходящую под свечи, еретически горя.

Вероятно, я бы вздумал написать это тебе,
Но хочу сказать лишь то, что теперь я здесь, вовне.
Мне чудны твои забавы, мне чудно, что ты поёшь,
Ведь в пристрастиях для знати ты себя переберёшь.

Вероятно, где-то в полдень я приду к тебе домой
И сожгу весь старый подвиг, что принёс к тебе с собой.
И, наверное, простишься ты с моим чудным творцом,
Но ко мне не возвратишься, ведь смиришься ты с лицом.

Шёл я мимо здания, на работу шёл,
Отошёл от курса я, отошёл.
Помню эту вывеску прямо как свой ад,
А гласит та вывеска: «Райский сад».

В этом общежитии я жил давным-давно.
Что там было – всем то всё равно.
Хозяин, Иешуа, был тот еще еврей.
Коль водки достанешь – он сразу: «Много не лей!»

Мои соседи по кровати дети его были,
О мире ином они не слыли,
Они здесь выросли, учились, ели,
Иешуа берег их от внешней канители.

Адамс взрослый был мужчина,
Забавлялся он письмом. На ужин у него была овчина.
Мальчишка очень рано потерял свое ребро,
Я не знаю всей истории, но пускай этим занимается бюро.

Евгения вечно странная и в мыслях.
Пару раз спросил о смыслах,
Про свободу, про судьбу.
«В голове ничего не держу».

Возможно и жил бы я там долго,
Иешуа брал недорого,
Адамс с Женей не мешают,
Только вот уж удручают.

Как-то раз вернулся поздно,
Услышал ругань, очень грозную,
И подслушал ненароком, почему раздался гром:
Адамс вечером без спросу выпил весь отцовский ром.

И пусть я глуп и молод,
Но разве взрослым не противен холод?
Женя тоже уже не детина,
Им бы вылететь с гнездины.

Когда унялся весь сыр-бор,
Я погрузился в этот мор.
Зашёл к ним уже под ночлег
(Я был безнравный человек).

Я рассказал, что слышал ссору,
Не удержался и залез на гору.
«Вам, вероятно, стоит уходить.
Свободы соки надо вам вкусить».

Адамс сказал мне тихо:
«Не поминай нас, дядя, лихом,
Но мы боимся, что вне этих стен
Нас завлекут в ужасный плен,

Где нету музыки, еды, воды и даже горя.
Грустить нехорошо, но это наша воля!
Все на свободе, а мы в «Райском саду»,
И ты останься тут, будь в равном с нами ряду!»

Иешуа, скорее всего, запереть своих детей намеревался.
Наверное, что силу, волю и сознание они обретут он боялся,
Что эти двое простаков перерасти его вдруг смогут,
Не станут слушать вечный звук домов о том, как стены стонут.

Я покачал головой, поправляя темные очки.
Из карманов рукавов полезли чудные сверчки.
Евгения не ожидала такой прекрасной красоты.
Она смотрела, смеялась и спрашивала: «Откуда ты?»

Братец её сидел и думал: «На свободе что, есть такая штука?»
Он повернулся и сказал: «Для тебя, видать, это большая мука:
Сидеть и спать тут до крови. Тебе свободу хоть дари!
Я тоже не прочь рискнуть своей душой и телом. Давай же, озари!»

Я посмеялся и сказал: «Нет, я в священных не играл!
Я просто предлагаю вам свободу обрести. Вот и всё, что показал.
Вы ждете, чтобы Иешуа, как торнадо, вас выкинул отсюда прочь?
Пожалуй, лучше делать это все ж не в ночь».