Арсений Миронов - Много шума из никогда

— Я задержусь буквально на минутку. У меня важная встреча, — доверительно сообщил я госсекретарю, поворачиваясь в ту сторону, куда убежали от огня и шума толстые белые лошади. До полуночи еще минут десять… Узнать бы только, где тут прячется милая амазоночка с сиреневыми глазами — и сразу домой.

— Поспешай же, Славко! — прикрикнул мне вслед Гнедан. — Не попадись Стожару! Добро, ждем тебя в Опорье!

— Чао! — улыбнулся я и, перепрыгнув через очередной частокол, поспешил меж гудящих от пламени сосен в глубь святилища, к вершине холма.

Стожар устроил тут себе что-то вроде детской игровой площадки. Повсюду имелись забавные заборчики и арки, срубленные из толстых бревен, смолисто тронутых гарью — а между арок пугливо толпились белые лошади с дымящимися хвостами и гривами. Десятки грязных перетрусивших животных: их вытаращенные глаза уже не фиксировали ничего, кроме зарева ползущего снизу пожара, опоясавшего холм. Копытные хрипели, кусали соседей за раздувшиеся шеи и потные крупы, абсолютно не замечая самого главного — то есть меня, разумеется.

К сожалению, звери были без седоков. Напрягая хрусталики, я выискивал, не мелькнет ли поверх вздрагивающих спин легкий контур амазонки. Тщетно. Обнаженная кавалеристка пряталась, очевидно, где-то среди арок. Хищно улыбнувшись, я нырнул в темные проулки лабиринта — и тут же встретил ее.

То есть, конечно, не девушку. Ее — это собачонку. Мерзкая плешивая шавка мотнулась ко мне и, погано тявкнув раза три, вцепилась игольчатой челюстью в икру… Весила она килограмма два и существенно затрудняла передвижение ног. А потом, согласитесь, неприятно, когда вас кусает незнакомая собака, да притом еще висит на ноге, как печеночный сосальщик. Я не поручусь, что она чистит зубы по утрам. Омерзительно сморщившись, я стряхнул ее и легким движением ноги отослал в дальний конец коридора — туда, где уже приветливо гудело пламя, пожиравшее перекрытия арок.

Этот эпизод ничуть не укрепил во мне супермена. Бегло размазав по ноге кровь, выступившую из крошечных ранок на икре, я тряхнул мозгами, разгоняя всякие мысли. К счастью, впереди проявился сквозь дым ломкий фасад какого-то сарайчика — и я ожил. Моя обнаженная любовь ждала меня в уютном шалаше, и я спешил.

Ну вот я и дома. Сорвав тряпки, прикрывавшие вход в шатер, я перешагнул знакомый порог — и огромные белые крылья любви., донесшие меня к тебе, звезда моя, сквозь пожар и мордобой, трепетно сложились на могучей спине. Подниму ли тяжкий свой взгляд, чтобы увидеть утро твоего очарования, моя прелестная валькирия? Просияют ли радостью глаза воина, пришедшего за данью ласки и сладости?

Уже готовые просиять, глаза воина вперились в морщинистое и волосатое, как теннисный мяч, лицо одноглазой старухи, по-новогоднему подсвеченное снизу пламенем лучины. Бабулька мило ощерилась и, продолжая неподвижно улыбаться, на четвереньках поползла ко мне из темного угла. Она просто хотела поприветствовать молодого гостя — а коричневатые зубы оскалились как бы сами собой, от радости, то есть неумышленно.

— Пардон! Э-э… Не туда попал! — выдохнул я, отшатнувшись, — и, поспешно загородив вход каким-то бревном, разжал зубы и расслабил мышцы на лице. — Пожалуй, я пойду. Да-да: мне пора.

Как назло, в десяти метрах возник второй шалашик — чуть поболе старушкиного. И обогнуть его было попросту невозможно.

— Тук-тук, — вежливо постучал я, морально готовясь к наихудшему. — Откройте, бабушка, я вам пенсию принес.

Внутри сидела, сложив ноги по-турецки, совершенно голенькая девочка лет десяти и прижимала к груди пухлый тряпичный сверток. Мне понравилось, что девчонка была чернокожей — и это понятно: копоть от лучины, защепленной в свисавшую из-под купола цепь, лезла в глаза и мешала рассудочно мыслить.

— Могу я видеть скульптора Петрушевского? — спросил я первое, что попалось на язык. Честно говоря, мысли в голове слегка замерли от радости: не каждый день увидишь голую негритяночку — в сосновом лесу, да в ясный подмосковный вечер. Не дожидаясь ответа, я нетактично выскочил из хижины.

Пульс заметно участился: ночное небо совсем рассвело из-за пламени, и полночь явно была уже где-то поблизости — а любимой девушки все не виднелось. Я решился на последнее усилие ради торжества нашей любви.

— Скажите, а тут не пробегала моя двоюродная кузина: на лошади, полненькая такая и с косой? — бодро поинтересовался я, с лету засовывая голову обратно в шалаш. Лучинка уже погасла, и вместо девочки посреди шатра белесо светлел во мраке маленький молочный жеребенок. Он весело блеснул на меня человечьими глазами и общительно фыркнул что-то в ответ.

Я не понял, но переспрашивать не стал. Единственно из врожденной вежливости. Да ну ее, эту кузину! Удовлетворенно кивнув и, кажется, заверив жеребенка, что вернусь через минутку, я целеустремленно сдвинул брови и решительно двинулся прочь из святилища, пока крышка на черепе не обвалилась окончательно. Я в своем роде бизнесмен и не могу ждать, если девушка опаздывает на деловое свидание.

Любопытный феномен: повернувшись к шатрам спиной, я деловито спускался по узкой ступенчатой тропке меж двух прогнивших заборов, перепрыгивал через кучу холодных валунов, сложенных на манер каменной скамейки, поворачивал направо—и… опять выходил к шалашику с негритянками и жеребцами. Абзац.

Ничуть не поссорившись с самим собой по этому поводу, я вторично поворачивался спиной, терпеливо спускался вдоль забора к камням, сворачивал налево — и через минуту проклятый сарай вновь появлялся прямо по курсу.

Тихо порицая себя за то, что дал жеребенку клятву вернуться через минутку, я стал размышлять. Одно из двух: либо все шатры в святилище строились по типовому проекту, либо… либо я заблудился, как Алиса в Стране Дураков. Куда бы я ни двигался, непременно возникал в итоге у палаточного городка — наконец, опустившись возле шалашика на траву и устало прикрыв глаза, я все понял.

Я не мог выйти из чтища. Я не был стожаричем. Я был москвич, жаба меня уешь.

Тут как раз наступила полночь. И началось настоящее шоу. Представьте себе такую предельно голливудскую тучу — сине-багровую, с прожилками молний — она, разумеется, движется на зрителя. Представили? Гут. А теперь вообразите не одну такую тучку, а целый грозовой фронт, трепетно-лиловый на черном небесном фоне, оранжево распухающий изнутри — совсем как в мультфильмах Диснея. Получилось? Нет-нет, погуще краски! Вот так. Давайте подсветим всю эту громаду божественного гнева алыми сполохами — чуть-чуть снизу, о’кей? Итак — разбухшие тучные груды задавливают небо — и… обрываются вниз ливнем! Чувствуете, как это нравится зрителю! Зритель просто тащится лицом по мокрой травке, загребая руками мусор и задыхаясь от восторга. Не останавливайте камеру! Ничего, что герою плохо и даже как будто дурно — зато какая сцена удалась!