Арсений Миронов - Двенадцатая дочь

Катома задумался. Левый ус его дрожал, приподнимаемый кривой полуулыбкой. Хитрый старый козак… боюсь, не догадался бы.

И тут Метанка, как водится, вновь решила проявить себя в самый неподходящий момент:

— Ы-ы-кхы! Шмыг-шмыг… У-укху-кху! — послышалось из смежной комнатки. — Не хочу-у-у… Ничего не хочу-у, кхы-кхы! Жить не хочу больше-е…

— Гм! Так вот, любезный папаша! — я резко возвысил голос, перекрывая сдавленные рыдания за стенкой. — Я вызволю деточку из чеченского плена, если вы, в свою очередь, поможете выручить моего друга Лисея из крайне неудобного положения, в которое…

Бух! Внезапный грохот, сухой неприятный треск — краткий истошный вопль — и тишина! Только слабый звук, жутко похожий на скрип туго натянувшейся веревки…

Кошмар. Видимо, Метанка повесилась…

Катома распахнул рот, но не успел ничего озвучить — я уже кинулся к дверце. Кто-то из боярских дружинников пытался вбежать следом — ага, щаз! Осади малость! С негаданной силой я отпихнул кольчужного дядьку плечом, стремительно развернулся и — захлопнул за собой дверь. Кажется, дядька получил по гулкому шлему.

Судорожно задвинув засов, я вытаращил глаза в полумрак — ожидая увидеть, как остывает, медленно раскачиваясь на веревке, девичье тельце. Хе. Не тут-то было. Метанка смирно сидела на полу и, сосредоточенно выпячивая губы, дула на разбитую в кровь коленку. Периодически она хныкала и страдальчески морщилась. Я заметил, что на худенькой шее болтается обрывок тонюсенькой ветхой бечевки.

— Зайчик мой… Хотела повеситься? — ласково поинтересовался я, приближаясь бочком по стенке.

— Ну да, — прозвучало в ответ. — Ведь у меня… нет сердца. Ты сам сказал!

— Йошкин коготь! — Убитый женской глупостью, я вяло всплеснул руками. — Суслик мой, ты все портишь. Я тут пытаюсь разрулить нашу свадьбу, а ты в петлю нацелилась. Потерпи до завтра. Уже через несколько секунд мы сделаем долгожданный сюрприз папе-боярину…

— Не хочу сюрприз. Хочу вешаться. А ты не обращай внимания. Иди-иди, разговаривай с Катомой. Мне твоя помощь не нужна. Я сама прекрасно повешусь, не волнуйся, пожалуйста.

— Ты это кинь, подруга. На хрена нам удавленная невеста? — Я протянул руку и осторожно похлопал по влажному плечику. — Давай бодрись. Почему ты мокрая, а нос красный? Возьми вон в шкафчике красивейший сарафан. Надо сюрприз красиво обустроить, чтобы все пышно. Чай, не каждый день свадьба! Наряжайся тщательно, не торопись — только не шуми, умоляю. Я еще немного поболтаю с Катомой, а потом хлопну в ладошки — и вау! Сюрприз-суперприз! Невесту — в студию! Ты влетаешь, как Натаха Ростова, вся прелестная, недотрогательно-невинная и жаждущая простого человеческого счастья, и тогда…

«Тук-тук», — сухо сказала дверь.

Кто-то ломится. Решительно и требовательно…

— Эй, Мстислав? Чай, стряслось чего? — из-за тонкой дверцы прогремел нетерпеливый голос посадника Катомы. — Отворяй!

— Никак не могу, господин боярин! — поспешно крикнул я, подскакивая и плотнее задвигая засов. — Жена рожает!

— Отопри, говорю!

— Дык… руки заняты! Как раз принимаю роды!

— Не дури, Мстиславка!

— Ах, боже мой! — завизжал я идиотским голосом, налегая широкой спиной на танцующую дверь. — Какое счастье! Это… мальчик!!!

— Мальчик?! Хвала Мокоше! Пусти, я хочу поглядеть! Открой живее!

— Никак не могу, дядя боярин! Помогаю жене рожать! Перегрызаю пуповину!

— Я те помогу!

— Не стоит беспокоиться! Уже перегрыз!

— Как жинка?! Отчего не кричит? Не померла ли?!

— Ну да, щас, помрет она. Живехонька! Пышет здоровьем!

Метанка исподлобья окатила злобной зеленью, будто серной кислотой; в юном взгляде отчетливо читалось неприличное.

— Не фыркай, зайчик мой, — сдавленно прошептал я, вытирая хладный пот с чела. (Влажной спиной чувствовал, как под напором боярского плеча дергается дверь). — Лучше это… поорала бы малость, а?

— Не хочу кричать. Не хочу рожать. Хочу вешаться, — спокойно сказала ведьмочка и отвернулась. Добавила глухо, глядя в угол: — Незачем все, если сердца нету. Ты сам сказал, сам!

Девочку клинит на сердечной теме, припомнил я. Как мог, попытался успокоить:

— Ну подумаешь, нет сердца. Это все фигня, на карьере не сказывается. Главное, ноги у тебя длинные! Ну просто звери!

Фр-р-р! Метанка почему-то зашипела, вскочила на ноги и — бросилась! Нет, не на меня — к двери! Ага — хоп! К счастью, я поймал ее плечом — сграбастал в объятиях — ловко и нежно, как гениальный вратарь Филимонов грабастает мячик, пущенный неумелым малоросским форвардом.

— Пусти! Я ухожу, пусти! — Пушистая девочка вмиг превратилась в злобный клубочек костлявых коленок, острых локотков и щелкающих зубков. Я заскрипел челюстями: стоять, женщина! Я тебя укротю…

Уй! Кусаться нечестно!

Превозмогая боль и крюча Метанку в объятиях, я истошно мыслил. Положение критическое: до дверцы три метра, за дверцей Катома. Ну почему мне всегда приходится балансировать на лезвии топора?

— Постой, киса… — хрипел я, пытаясь придавить Метанку к ближайшему сундуку. — Куда ласты навострила?

— Укушу! Гад! Пусти! — Метанка задергалась в стальном захвате моих рук, нанося довольно меткие удары по разнообразным болевым точкам моего крупного тела. — Сердца нет! Сам сказал! Не любишь меня!

Р-раз! Я дернул за тонкий локоть и развернул ее резко, рывком — по лицу хлестнуло мокрыми волосами… Бледное личико оскалилось прямо перед носом:

— Все! Больше не играю!

Глаза цвета хаки — горькие, льдистые:

— Дура я, дура была… Думала, ты по-честному веришь, что сердце есть! Даже казалось: взаправду стучит что-то… там, пониже шеи… А тут — сам сказал, и все! И больше ничего! И так спокойно говоришь, так ужасно спокойно!

Откуда столько крутости, мамочки мои? Неужели это — моя глупая, грудастая Метаночка…

— Все, Бисеров, молчи. Отойди от двери. Отойди, я сказала!

— Ты… красивая, когда дерешься.

— Бесполезно, Славик. Комплименты не действуют. Я бессердечная ведьма — и я ухожу.

М-да. Она могла уйти, пожалуй. Такая самостоятельная и гордая фря. Но я успел ухватить ее пальцами за ухо. Возможно, причинил боль — во всяком случае, она немедленно запищала противным таким голоском. Но, знаете… очень захотелось вдруг последний раз окунуться носом в это облако золотистых паутинок, злобно дрожавших над покрасневшим ушком. Дери меня. Как сейчас помню, приблизил свою небритую пошлую харю — и коснулся губами теплой кожи у виска:

— Я люблю тебя, дурочка. Правда люблю.

Мораль: «Моя ушибленная карликовая совесть теперь будет грызть меня вечно. Метанка осталась до утра. Посадник Катома уехал, подписав драгоценное письмо на имя боярина Гнетича, коему предписывалось немедленно поступить в подчинение к вышградскому князю Лисею Вещему. До рассвета оставалось три часа. Три часа, чтобы уговорить Метанку вернуться домой».