Константин Кураленя - Жернова времени

На войне и вообще в армии землячество – одно из самых святых традиций. Встретившиеся земляки становятся почти что братьями.

– Что с рукой? – спросил я, заметив, как Паша поморщился, потревожив правую руку.

– Да зацепило так, что совершенно не работает. Боюсь, как бы не комиссовали, – ответил парень со злостью.

– Да ладно тебе, домой поедешь, – хотел подбодрить его я.

– А ты сам? – посмотрел мне в глаза Павел.

– Что я сам?

– Ты сам хотел бы поехать домой, когда фашист прёт без остановки?

– Ну, – замялся я. – У меня ранение не такое, что же тут поделаешь?

– Нет, Жора, я сделаю всё возможное и невозможное, но на фронт вернусь. Я ведь только и делал, что с июня месяца драпал от фашиста. Теперь хочу посмотреть, как он драпать будет! И не просто посмотреть, а помочь ему своей шашкой и штыком быстрее бежать.

– Будет, Паша, так, как захочешь, – попытался успокоить я его, вспомнив подвиг нашего земляка, первостроителя Комсомольска-на-Амуре, лётчика Алексея Маресьева. Но, естественно, Павлу рассказывать о его мужестве не стал. Пока ещё Алексей не совершил тот боевой вылет, после которого его узнает вся страна.

– И как меня так угораздило, во время такого наступления! Веришь, нет, полгода в самом пекле, что страшно вспомнить, а тут – шальной снаряд. И на тебе!

– Слышал, что тебя в госпиталь отправлять собираются в Саратов? – спросил я.

– Сколько отбрыкивался, но, видно, придётся, – скривился Павел.

– Слушай, – загорелся я. – А как тогда, в самом начале было. Расскажи мне обо всём. Как ты на фронт попал и как воевал эти полгода?

– Если честно, Жора, и вспоминать не хочется. Обидно и даже стыдно. – Паша прикрыл глаза и замолчал.

– Послушай, – произнёс я, – мы с тобой солдаты, и мало ли чего случится. Война… – я сделал паузу, чтоб не сболтнуть лишнего, и осторожно продолжил. – По всей вероятности, будет долгой. Тот, кто останется жив, должен расскать родным, как мы тут их от врага защищали.

И Паша согласился. Три долгих вечера я слушал его рассказы, а на четвёртый день его отправили в тыл. Но эти три дня остались в моей памяти на всю жизнь.

– Службу в Красной армии начал я в октябре сорокового года. Наш триста сорок первый стрелковый полк имени Фрунзе был расквартирован в Имане 10 10 Ныне, Дальнереченск. , – начал свой рассказ Лоскутников. – Я с детства имел пристрастие к лошадям, и мне повезло, попал я служить в конную разведку. Сержанты у нас были звери, и уже через три месяца нас было не узнать. Сам ведь знаешь, что такое разведка – это не только форс, но и бесконечные тренировки, и марш-броски. Короче, к весне сорок первого я был уже младшим сержантом и настоящим разведчиком.

И вот наша часть получает приказ выдвигаться к западной границе. Четырнадцатого апреля сорок первого года нас загрузили в эшелоны и отправили на Украину. Пятого мая мы прибыли в город Черкассы-на-Днепре.

3 Жернова времени

65

О приближающейся войне никто не говорил, вернее, говорить о ней было нельзя. Но её дыхание чувствовалось во всём. Мы попали на переформирование, и я стал разведчиком двести шестьдесят четвёртого отдельного конного разведывательного батальона 'сто девяностой стрелковой дивизии. Здесь нам выдали шашки и карабины. Лошадей получили в соседнем совхозе.

Командиры усиленно соблюдали секретность. Нам пытались внушить, что грядут большие общевойсковые учения, но в то же время выдали смертные медальоны, приказали записать на листочках свои данные и вложить их внутрь. А через несколько дней ночью наш батальон подняли по тревоге, погрузили в вагоны и отправили в неизвестность. Теперь воинский состав двигался только по ночам, а днём отстаивался в тупиках и на глухих разъездах. Покидать вагоны и шастать по путям категорически запрещалось. Мы не могли выгулять даже лошадей.

И вот наконец-то мы прибыли на станцию Рова- Русская. Было это в ночь с двадцать первого на двадцать второе июня. Мы выгрузились и в конном строю форсированным маршем направились к границе с Польшей.

На рассвете батальон подошёл к пограничной заставе, но больше ничего не успел. С запада послышался гул двигателей и показались немецкие бомбардировщики. Так для меня и двести шестьдесят четвёртого батальона началась война.

– Но получается, что не всё правда, что говорят о начале войны? – перебил я Лоскутникова.

– Ты о чём? – спросил меня он.

– Говорят, что немцы напали неожиданно, войска были на учениях и в лагерях. Но ведь ваш батальон неспроста гнали на границу? Получается, что нападения всё-таки ждали?

– Знаешь, Жорка, я не силён в штабных играх, но шли мы вооружёнными и с боеприпасом, – задумчиво произнёс Пашка. – Выходит, что готовились.

– Спали бы уже, полуношники, – заскрипела соседняя кровать.

– На том свете отоспимся, – отмахнулся я.

– Типун тебе на язык, накаркаешь, – проскрипел недовольный голос.

– А мы, дядька, в приметы не верим, комсомольцы мы, – поддержал меня Пашка и продолжил: – За полгода мой полк три раза попадал на переформирование. Бывало такое, что в строю оставалось четыре человека, а я, видишь, живой.

– Вижу, какой ты живой, – раздалось из темноты, – совсем пацан ещё, а уже инвалид.

– Что-о? – вскинулся разведчик.

– Паша, успокойся! – придержал я земляка. – Ну его. Увидишь, попадём мы ещё с тобой на фронт и немца погоним. Помяни моё слово,

– Да ладно, – махнул рукой Пашка, – его тоже понять можно. Мужик из ополчения. Дома пятеро детей, мал мала меньше, а ему ногу и руку оттяпали. Вот и брызжет ядом. Когда мы начинали отступать, солдаты сплошь из призывных срочной службы были, а к зиме уже много запасных появилось.

– Поднимается Россия, – произнёс я задумчиво.

– Свернём гаду шею, – твёрдо сказал Лоскутников.

– Ну что, удовлетворим просьбу трудящихся, будем спать? – посмотрел я на Павла.

– Слушай его больше, – отмахнулся разведчик, – я за полтора месяца так отоспался, что тошнит уже. Послушай лучше, что было дальше.

Сначала мы ничего не поняли, головы позадирали и смотрим, рты раззявив. А немец давай бомбами сыпать. Мы кто куда, лошадей, естественно, отпустили. Лежу я на спине, и гляжу, как на меня их кресты пикируют. А сам не замечаю, что непроизвольно руками из-под себя землю выгребаю. Вой, взрывы, лошади мечутся. Первые раненые закричали. А я всё на небо смотрю, страшно. Вот тогда-то я и поклялся за страх свой и унижения отомстить. После бомбёжки некоторые с мокрыми штанами ходили. Вот что страх с человеком делает.

Когда налёт кончился, смотрю, я под собой яму вырыл. Может, поэтому меня немецкие осколки не тронули? А раненых и убитых у нас было достаточно. Что интересно, но после налёта весь день прошёл спокойно. Немцы нас атаковать не спешили.