Анатолий Головков - Террористы

Максим представлял два гигантских волчка. Один из них непрерывно сворачивает пространство в причине, другой, – разворачивает его в следствии.

Если Германия начала XX века, находится сейчас в развернутом состоянии, рассуждал Ландо, то где-то рядом есть другой мир, тот, что пока свернут. Не там ли находится та самая загадочная Страна Зеленых Озер? Не туда ли его друзья забрали Таню? И суждено ли ей было умереть именно 4 июня 1909 года под Мюнхеном?

Порывшись в книгах, Максим ничего подозрительного не обнаружил.

Ну, 4 июня 1327 года родился князь Андрей Иванович, не слишком удачливый сын Калиты. Жил себе, как человек, никого не обижал, и умер ненасильственно, от чумы.

Или, например, 4 июня 1789 года адмирал Г.А. Спиридов с эскадрой русских кораблей, – хотя его и отговаривал граф Орлов! – все же загнал в ловушку и сжег турецкие суда. И долго еще после этого турки в Дарданеллы не совались.

В тот же день и Наполеону повезло: он оккупировал беззащитный остров Мальта.

В девятом же году двадцатого столетия день этот протекал относительно спокойно.

Какое, допустим, влияние на судьбу Тани могла оказать встреча Николая с Вильгельмом? Или отставка германского канцлера Бернгарда фон Бюлова, которого тут же сменил Теобальд фон Бетманн Хольвег? Глупо, глупо…

Случаи и случайности, – в этом все больше убеждался Максим, —ограничиваются тем, что именно происходит, но не когда.

Казуальность имеет к Времени лишь косвенное отношение. Наверное, и перемены могут быть управляемы. Но что он мог в ту пору изменить? Ровным счетом ничего.

Российская Федерация, Москва, наши дни, условный февраль

Что же до Ильи Корсунского, превращенного в крысу, участь его оказалась, пожалуй, менее печальной, что он себе поначалу представлял.

Доставили Илью в мрачный полуподвал с окошками на уровне тротуара. Пока спаситель-дед снимал телогрейку, валенки с калошами, Корсунский, щурился и дико озирался по сторонам.

– Звать-то как? – выговорил дед беззубым ртом.

– Ильей Борисовичем.

– Короче, Ильюхой будешь.

– Как скажете.

– Небось, и жрать хочешь?

– Хочу, дедушка, – произнес Корсунский, признательно шевеля хвостом.

– Я тебе покамест не дедушка, – проворчал хозяин каморки. – Я как есть Кондратий Козлов, бывшее ответственное лицо коммунального ведомства. Нынче на пенсии.

Козлов служил дворником.

Илья обрадовался, хотя и не понял дедовского «покамест». Не означает ли это, что со временем, Козлов все-таки признает в крысе внука?

– Тушенку с макаронами будешь?

– Премного вами благодарен, – стилизовал крыс под старика, и изобразил нечто вроде поклона.

Его не столько распирало от желания польстить спасителю, сколько сковывало от страха.

Корсунский не мог поверить в происходящее! Знай он, что станет ужинать в таком месте, да еще заискивать перед вонючим стариком ради тушенки с макаронами… Скажи ему кто-то заранее! Счел бы за оскорбление. А теперь Илья покорно наблюдал, как дед ставит на огонь кастрюлю, открывает консервы, пыхтя и бормоча древние ругательства, кладет в кипяток макаронины, сыплет соль кургузыми пальцами.

Дом дворника торчал как гнилой зуб посреди действительности.

Советская табличка о жилье образцового содержания заржавела.

Голубятня на крыше обвалилась.

По двору разгуливала одичавшая курица, неизвестно чья, и уже такая пожилая, что никто ее не трогал. Она ходила вокруг разбитого фонтана, в центре которого некогда высилась работница с кувшином.

От работницы остались только часть торса и ноги в гипсовых сапогах. На них жильцы сушили половики.

Тление прорывалось внутрь, сырость заражала стены грибком. Козырек над подъездом покосился. Сквозь ступени рвалась к свету дикая трава.

Кровлю давно перестали латать, и вода проникала через чердак на верхние этажи, стекая в тазики и кастрюли.

Но дед Козлов был еще старше дома. Ему, по прикидкам соседей, перевалило за сто, хотя об этом можно было лишь догадываться.

Откуда он прибыл и кем был раньше, никто не знал. Говорили, из раскулаченных. Пока деньги водились, в долг давал под проценты, вещичками мытарил: ему кольцо золотое обручальное, а он три с полтиною, ему вазу, а он рубль. Потом спустил добро, сам всем задолжал, запутался. Позвал к себе дальнюю родню – брянскую племянницу с семьей без прописки. Впал в детство. Просил, чтобы вокруг кровати натянули сетку.

Все ждал птиц, которые скоро прилетят и заклюют до смерти.

Но птицы не летели, из родни все умерли один за другим от наследственной болезни. Последней сдохла собачонка.

Вернулись из лагерей некоторые жильцы. В лагерях, слушая вой овчарок и мат вохровцев, они копили ненависть к дворнику годами, желали отомстить. Мыкая горе в северном отдалении, они и остались живы лишь потому, что рисовали перед собой сцены казни.

Вот уж выволокут оборотня из берлоги, разведут кострище в бывшем фонтане, подвесят котел с мазутом, станут жарить Кондратия. А он будет корчиться, молить о пощаде, оглашая ревом окрестности до самой Марьиной Рощи.

Но жарить не стали. Завидев бледное лицо старика в покосившемся и вросшем в землю окне, грозили кулаками, плевали в стекло, а пару раз выбили.

Козлов вставлял.

Еще когда он был при силах, подстерегли, завалили, поколотили во всю страсть русского гнева. Но как водится, перестарались. Угодил Козлов в больницу с сотрясением мозга, а когда вышел, сделался будто чумной.

Но с годами все вышло у людей из души, вылетело как дым, обернулось тщетой.

Уже не об отмщении думалось им, а о неизбежном приближении смерти. Смертушки, её родимой. Которая при большевиках, казалось, наступит очень нескоро, а может быть даже и никогда.

Не потому ли, – Козлов уж запамятовал, в каком году, – он подковылял к греющимся на солнце старухам-лагерницам, содрал с головы ушанку, что носил зимой и летом, поклонился в пояс, молвил:

– Простите, люди.

Люди пробормотали в ответ что-то несвязное, неразборчивое, типа «Бог простит», некоторые плюнули и отвернулись.

А одна, которой, несмотря на все гадости жизни, приглянулся когда-то Козлов, уронила лицо на руки и заплакала.

Об этих подробностях не знал, да и не узнает уж никогда Корсунский, которого жандарм и эсер превратили в крысу.

А в данную минуту жизни крохотный желудок грызуна сдавило спазмой голода. Ерзая и едва сдерживая себя, чтобы не накинуться на еду, Корсунский смотрел, как дед перемешивает мясо с горячими макаронами.

Закончив стряпню, Козлов наложил себе еды в тарелку, а Крысу – в бывшую собачью миску.

Стали есть. Хозяин ложкой. Гость, которому с непривычки дико мешали клыки – зарывшись носом в гущу макарон.