Анатолий Головков - Террористы

Каляев бросился спасать положение.

– Ах, Таня, ну, Таня… Даже в такой момент не можете удержаться от кокетства. Я же объяснял: Максим Павлович прибыл из другого времени.

– Да, да, конечно, из другого, – рассеянно пролепетала Леонтьева. – Никак не могу привыкнуть. Мы же теперь маски, извините.

Остальные террористы уставились в сторону тюремных ворот, ждали узника.

Максим много читал о казни Каляева и в русских, и в немецких газетах, поэтому знал, что никакого чуда не произойдет.

Вот фигурка узника взобралась на эшафот твердо и уверенно, безо всякой помощи.

– Что же дальше будет? – тихо спросил Каляев у Ландо.

– Неужели вам интересно? – с деланным равнодушием вмешался жандармский полковник. – Я думаю, нам не стоит ждать аутодафе. Свою казнь я-то уж точно смотреть бы не стал.

– И не глядите! Не вас же буду вешать! – капризно твердил Каляев. – А я хочу смотреть, хочу!

– Видите священник? – спросил Ландо. – Он поднесет крест, но вы не станете его целовать.

– Правильно! Какой в этом смысл? – убежденно проговорил Каляев. – Имеют ли отношение мракобесы к Богу? Целование креста на эшафоте – разве не лицемерие? Счастье заключается в другом: умереть за свободную Россию.

Бурцев покачал головой.

Женщины переглянулись.

– Господин Ландо, – спросила Коноплянникова, пока внизу бубнили приговор, – нас тоже когда-нибудь убьют?

– Отставьте, Зиночка, – цинично заметил Зубатов. – Неужели, связав судьбу с террором, думаете, что вас наградят орденом Святой Великомученицы Екатерины? Ведь вам объяснили: нынче не имеет никакого значения, казнили ли вас уже или только собираются. Покончу я собой в семнадцатом, узнав, что государь отрекся, или меня растерзают революционные студенты.

– А вон и Филиппов пожаловал, – прокомментировал Бурцев, указав рукой в сторону виселицы.

– Булочник? – Леонтьева неуместно хихикнула . – Обожаю его калачи.

Моя Таня так бы не шутила, подумал Максим. Значит, точно не моя. Иное трансцендентальное воплощение. Совсем не та Таня!.

Бурцев мрачно покосился на террористку.

– Это не булочник, это знаменитый палач. – И, обратившись к остальным, произнес громко: – Я думаю, господа, что у страны есть будущее, если в ней вакансии палачей свободны. Только такие нелюди, как Филиппов, и могли согласиться на казнь революционера!

– А вы лирик, Владимир Львович, – возразил Каляев. – Вы уверены, что в будущем мы не встретим целую толпу палачей?

– А вы пессимист, Янек, – заметил Зубатов Каляеву. – Вдруг будет, как предсказывали Маркс и Каутский?

– Полно, господа! – сказала Коноплянникова. – Там человека убивают. А вы!

– Вот именно, – цинично вставил Богров. – Сейчас вы скажете нечто героическое. Что-нибудь о свободе, о счастье народа.

– А когда тебя, сука, в Киеве арестовали, ты как себя вел? – не выдержал Каляев. – Небось, в штаны наклал? Скажи спасибо, что я тебя снял с виселицы!

– Ложь! – взвизгнул Богров. – Я держался твердо!

Бог ты мой! Ландо мысленно ужаснулся. Дискуссия висельников!

– Успокойтесь, наконец, не нужно ссориться, – сказал он. – Все произойдет, как предначертано.

Тут корректировщики увидели, как узник поднял голову, обвел взглядом зрителей, и до крепостного вала с помоста донеслись последние слова его:

– Я совершенно покончил с жизнью и приготовился к смерти.

Узник что-то еще говорил Филиппову, словно торопя его.

Раздалась барабанная дробь.

Палач набросил веревку на шею осужденного и оттолкнул ногой табурет.

Слабонервные зрители на крепостном валу отвернулись.

– Пойдемте, – сказал Ландо, – все кончено. И вас, Иван Платонович, уж извините, теперь неизбежно закопают между этим валом и Королевской башней. Малоприятное зрелище.

Они пошли, скользя по мокрой глине. Мужчины помогали женщинам, которые приподнимали подолы платьев, чтобы не испачкаться. Каляев нервно курил уже вторую папиросу, зажав ее в кулаке.

– Янек, – сказал Ландо. – Возьмите себя в руки и начинайте инсталляцию.

– Ландо, вы с нами? – спросил Зубатов.

– К сожалению, нет, – сказал Максим, – у меня тут остались дела. Увидимся. – Он обвел взглядом притихший отряд. – Ну, с Богом!.. Три, два, один, ноль!..

Террористы синхронно нажали кнопки синхронизаторов и растворились в воздухе.

В тюремном дворе доктор проверял зрачки повешенного.

Некоторые солдаты вставали на цыпочки и следили за манипуляциями врача, будто террорист мог ожить.

Несмотря на предрассветный час, душно было в майском Шлиссельбурге.

Потом над крепостью пошел черный дождь.

Российская Федерация, Москва, наши дни

Сторож котельной – той самой, из-за которой разгорелся сыр-бор, а владельца превратили в крысу – с детства избегал думать о нехорошем. Он страдал от интуиции. Другим ничего. А ему стоило подумать о дурном событии, оно сразу же и случалось. Про таких людей говорят, что у них дурной глаз. Их избегают и боятся.

Егору Гнедому это качество от матери досталось, а матери – от бабки.

Скажете, не бывает такого? Еще как бывает!

Однажды на рыбалке. Поплавок нырнул резко, – так берет большая рыба! – и Егор сказал сам себе: сазан наживу заглотнул. Попался. Семь кило, не меньше. Вот теперь же подсеку, но до берега не дотащу, сорвется. И ведь сорвался! Оборвал, сволочь пузатая, лесу, да ушел на свободу дальнейшего плавания!

В другой раз по малину собрался, лукошко приготовил, сапоги надел. А с утра сверлило: вот выйду по малину-то, и непременно косолапого встречу. Может, не идти? А все ж пошел. Не успел полкорзины набрать – в кустах медведь. Едва ноги унес.

И сейчас в котельной чувствовал: что-то должно произойти. Он совсем не желает, противно даже думать. Но облако невезения уже нависло над вещественным миром, задергались шатуны злободейные.

Котлы гудели ровно, приборы не шалили, но у Егора сосало под ложечкой, ноздри раздувались, пятки угольями жгло. А лицо сделалось пунцовым, как знамя. Не мог он избавиться от предчувствий.

И что же? Заметил в проеме угольного склада мелькание теней.

Оно-то бы и ладно, что тени, возможно, от окошка. Там ничего нет, кроме кучи антрацита, да тачки с лопатою… Это же не работа, а морока одна! К черту котельную, к черту лживого Корсунского, к черту совместительство! За свои же копейки все нервы изведешь!

Однако в следующее мгновение сторож замер.

Первым, щелкая шпорами по бетону, промаршировал мимо него рыжеусый офицер в фуражке набекрень, в потертом кителе при серых от пыли аксельбантах, в галифе и перепачканных глиною сапогах.

Вторым, – шаркая стоптанными каблуками, – объявился чувак при саквояже, похожий на земского учителя.

За ним, цокая подковками, вышагивал другой: блондинистый, худощавый, в твидовом до пят пальто и сером котелке, надвинутом на лоб, так что глаз его Егор не разглядел. Он вел по руку молодую даму, выше себя ростом, которая ступала не по-женски широко.