Евгений Штауфенберг - За секунду до сумерек

– Дед, извини, я не хотел… я не то…

– Прав ты, все так.

– Я из-за брата…

– Ты думаешь, я ругать его стал, обвинять, – сказал он, и Чий увидел, что никакой ненависти у него нет, а только боль, по глазам, наверное, понял. – Куда мне, сам такой же.

– Но почему мы об этом впервые говорим, почему я об этом никогда не слышал.

– Ты молодой был потому что. Я бы их не перекричал, их много, а я один, ты бы, Чий, не понял ничего. А теперь сам решай.

– Зачем он на Громовую ходил? – спросил он негромко после паузы.

– Не, вот это не ко мне, он о своих планах никому не рассказывал.

– Не может быть, чтобы вообще никому. Для чего нужна такая воля, чтоб ни с кем из близких не обмолвиться, что за тайны такие?

– Тайны? Знал он просто, что не поймем мы его, может, обжегся пару раз, не помню. Нет здесь никакой тайны и воли тоже, это не воля, это, вроде, уважение к себе. Все, пришли.

Дорога здесь неповторимо изгибалась. Он видел это место бесчисленное количество раз и днем, и ночью, и под разными углами. Дом спал, как и повсюду вокруг, занавеска была опущена, и нигде не было заметно дыма. При их приближении темнота у стены массивно шевельнулась и, сверкнув двумя серыми глянцевыми каплями глаз и черным носом, зарычала. Зверь. Драр не держал своры, у него был только один Зверь, которого он никогда не привязывал.

– Давай, – дед Кунар хлопнул его по плечу. – Брату с матерью привет. Поправляйся.

– Дед…

– Ладно… – старик махнул рукой.

Это он его прогоняет. Разговор закончен. Все-таки зацепил я его. Чий какое-то время колебался, не рассказывать ли ему про двадцать лет и как амбарские решили идти на Громовую. Ведь повторения этого разговора больше никогда не будет, он знал это. «Ушатал ты себя, старик», – подумал он, потом кивнул.

– Удачи.

И пошел к дому. Не дойдя до двери, он остановился и оглянулся назад. Кунар удалялся, медленно, не спеша, ссутулившийся, и со спины сразу было видно, что по дороге идет старик. Наверное, ему действительно недолго осталось, что-то в нем сломалось в последнее время, что-то раньше надломленное, а теперь развалившееся окончательно, в труху. Не могут такие люди умирать годы и годы, Чий не мог представить его в такой роли, как-то не получалось, таким же, как эти, выходящие на ступеньки погреть лысую голову в белесом пуху на тоненькой шее, шамкающие безумным ртом кашку, да и кто ему ее даст – кашку…

А ведь таким, как сегодня, он его ни разу не видел, хотя и знал всю свою жизнь, наверное, никогда больше и не увидит, он вдруг совершенно ясно понял, что это действительно так, и почему это так, не могло в будущем повторится такого разговора – один из собеседников по-настоящему взрослый, слишком взрослый, а другой совсем пьяница, не о чем им было говорить. Нет точек пересечения.

Он выглядел маленьким на таком расстоянии, тоже, наверное, думает сейчас о чем-то. О чем он сейчас думает?

И Чию почему-то стало очень его жалко. Некогда удачливого, которому все само собой давалось в руки, которому все когда-то завидовали, но не семьянина, это ему чуждо было по природе, и потому оставшемуся бездетным, когда умерла жена и сын маленький в мор, а он так и не женился больше. Одинокий дед, тот, кому когда-то завидовали все.

В доме было темно. Сразу запахло сеном, навозом и сухим деревом. Тлел в золе одинокий красно-оранжевый уголек. Он потрогал языком бесчувственные ужасно распухшие губы, и подумал, что представлял себе свое возвращение совершенно не так. Он вспомнил, что рисовал себе, когда только выходил, собираясь быстро решить с тканью и развеяться чуть-чуть на Амбаре. А, в итоге, все как всегда, также серо и уныло, может, это потому, что не умеет он быстро и слегка, и получается всегда одинаково. Скоро должно было светать.

В углу зашевелилась мать.

– Ты бы уже лучше завтра тогда вообще приходил, – послышался ее сонный голос, – додумался.

Она, что-то накинув на себя, возилась какое-то время у очага, раздувая лучину.

– Хорош, – рассматривала она его в свете огня.

Чий представил, как он сейчас, наверно, выглядит, ему даже показалось, что он чувствует ту волну перегара, которая от него, должно быть, исходит. Коснулся разбитой в кровь костяшки на кулаке.

– Вот тут что найдешь. Занавеску закрой, тише, брата разбудишь.

– Отдав ему лучину, она снова легла, укрывшись одеялом. Взяв в руки котелок с остатками мяса, свежина была уже холодная, тугая, он, скривившись, откусил от пахнувшей дымом полоски, попытался жевать.

– Больно?

Чий только сейчас заметил, что мать не спит, а, положив голову на плечо, разглядывает его из темноты. Он молча кивнул.

– Вон молока лучше возьми, в кувшине свежее, и лепешку туда помакай. Справа от тебя стоит. Горе… Где это тебя угораздило так?

– Да какая разница?

– А рубаху как испачкал? – она подняла лежащую у нее в ногах рубаху в жирных, мокрых от крови и пыли пятнах. – Чий, ну, смотри…

– Ага, я о рубахе там только задумываться и должен был, мне по лицу, а я о рубахе.

– Кто?

– Какая разница!?

– Вот всегда ты так, нет, чтобы нормально…

– Слушай, спи, а! Начала.

– Тише, брата разбудишь.

– Мне вообще уйти?! Тихо, не понимаешь, громко брата разбудишь.

Она обиженно отвернулась лицом к стене, до шеи накрывшись одеялом.

Чий облокотился спиной назад, подняв голову, и стал думать. Он вспомнил мысль, которая пришла ему на ум во время разговора с дедом Кунаром, которую он так и не успел оценить. Даже не мысль почти, а только ощущение, когда он вдруг подумал, что Кунар говорит о нем самом. Как будто действительно угадал. «О скуке в толпе», так наверное, в чужой толпе, и тогда он успел удивиться, как все точно. И что же там было? Похоже, что почти ничего, одни ассоциации и чувство догадки, близкой истины, только чувство. Не догадка, а именно ощущение. Скорее всего, сказать он хотел совсем не это. Просто во мне его слова как раз это и шевельнули. Это я их ждал еще там, пока пили. К тому же, что дед понять мог? Ему-то скука в толпе точно не грозила. Кунар не Борода какой-нибудь, сам признал, что такой же, как они, одна закваска. Какое там одиночество, он в ней первый был, это за ним шли, и он своей жизнью вполне доволен остался. У него другое – скука без толпы, вот это о нем.

Рядом раздавалось ровное сопение брата. Из темноты выглядывала только тыльная сторона его левой ладони на далеко откинутой руке. Сам он весь был где-то там, внутри, и даже контура его видно не было. Сплошная чернота.

«Отец!?» – задумался Чий и на несколько мгновений мысленно замолчал. Странный все-таки вышел Серый вечер. Начинался как обычно. А случиться, в итоге, успела куча чего. И подрался, и с Кунаром поговорил. О драке надо было обязательно подумать. Он вспомнил ухмыляющуюся рожу Рябого. Тварь тупая. Надо не оставлять же это так, думать об этом было противно и лень, с Рябым можно и завтра решить. Еще оставалась ткань, которая тоже никуда не исчезла, но ткань теперь, пожалуй, подождет пару дней, сейчас не это главное.