Дмитрий Колосов - Император открывает глаза

Клеомен не сразу понял, что произошло. Он лишь увидел, что полки Эвклида пятятся, и догадался, что случилась беда. Теперь уже нечего было рассчитывать на то, чтоб обрушиться на фалангу Антигона двумя бронированными кулаками. Теперь надлежало думать не о победе, а о спасении от поражения.

– Все вниз! – велел Клеомен генералам, и те повели полки с холма в долину, на выручку всадникам и уже выбитым со своей позиции воинам Эвклида. Судьба сбила шаг, поворачивая лицо к спартиатам.

Для спартиатов еще можно было все изменить, если македоняне задержатся с главным ударом, но Антигон бы искушен в боях не менее Клеомена, и потому уже двинул вперед фалангу, удвоив для верности ширину ее строя.

Эвклид, отчаянно бившийся в первых рядах, пал. Солдаты его бежали прочь, срываясь с круч и поражаемые в спину быстрыми акарнанами. В центре конница еще билась, валя врагов наземь ударами ксистонов, но была оттеснена на равнину, где превосходство македонян и ахейцев сделалось безусловным. Вскоре спартанские всадники обратились в бегство, спеша укрыться за спинами спустившихся на равнину пехотинцев. Неприятельские эскадроны преследовали их, сколько возможно, а потом отошли, не рискуя вступать в битву с полной ярости и сил фалангой. Настал черед сариссофоров.

Десять тысяч воинов шагнули вперед. Мерно, шаг в шаг, плечо в плечо, шит в шит.

– Держать строй! – приказал, кашлянув кровью, Антигон.

– Держать строй! – покрикивали офицеры.

Держать строй было нетрудно. Пространство между холмами ровное и потому идеальное для действия фаланги. Шаг, шаг, шаг! Мерный лязг оружия, разрывающий воздух, твердая поступь двадцати тысяч ног, сотрясающая землю. Нет силы, способной растерзать сплошную стену щитов и острожальных копий.

– Вперед! Во славу наших предков! Во славу царя Леонида и трехсот, павших в Фермопилах! Вперед! – воскликнул Клеомен, выхватывая из ножен меч, и шесть тысяч спартиатов пошли навстречу врагу. Справа и слева шли наемники, не столь преданные, но гордые клеоменовой славой. Царь Спарты не сомневался: наемники будут драться. Будут, но лишь до тех пор, пока не дрогнут ряды спартиатов. И тогда они побегут или, что хуже, перейдут на сторону победителя.

Шаг, шаг, шаг… Пора! Клеомен перешел на бег, его примеру последовали прочие воины – справа и слева. Стена спартиатов, ощетинившаяся копьями в точности, как и строй македонян, с криком обрушилась на врага.

Воздух наполнился воплями и скрежетом. Своим яростным напором спартиатам удалось потеснить врагов. Фаланга Антигона попятилась, трепеща копьями, в ней возникли опасные бреши, в какие тут же ворвались спартиаты. Массивные сариссы с хрустом пробивали щиты, пронзали закованные в броню тела, сверкающие мечи со звоном обрушивались на головы македонян, сминая увенчанные гребнями шлемы, разрубали наплечники, проникали между щитами.

Славное дело! Клеомен рубил с оттягом, разбрызгивая вокруг себя алые капельки крови. Рот его был оскален яростным криком. Пять, десять, пятнадцать македонян пали под ударами беспощадного меча, но враги держались. Они еще пятились, но не бежали. Не было силы, способной обратить их в бегство, ибо за спиной первой фаланги уже выстроилась, выставив перед собой копья, вторая, и сариссофорам просто некуда было бежать. И впереди и сзади их поджидала смерть, и потому они держались, истощая силы и ярость врагов.

А потом на фланги спартанского войска обрушились передохнувшие всадники и пельтасты. Наемники устояли, но попятились, а глядя на них ослабили свой натиск и спартиаты. Воспользовавшись этим, Антигон произвел стремительное перестроение. Под звуки труб воины поредевшей фаланги разошлись вправо и влево, уступая место товарищам.

Взору спартиатов предстала вторая фаланга – пять тысяч полных сил и желания победить копьеносцев. Под рев труб и ободряющие крики подскакавшего к своим воинам Антигона македоняне перешли в контратаку. Пять тысяч копий стальной восьмирядной щетиной вонзились в расстроенные ряды спартиатов. Первые шеренги пали, словно скошенные смертельной косой. Стоявшие позади лаконцы пытались сопротивляться, рубя иль отбрасывая щитом копья. Некоторые с разбегу бросались на этот частокол, но ни одному не удалось пробиться к врагам, чтобы пустить в ход меч.

Шаг за шагом копьеносцы теснили спартиатов, пока не отбросили их в лагерь, укрепленный валом и рвом. Клеомен швырнул прочь истерзанный щит с иссеченной лаконскою лямбдой.

– Сдержать! – закричал он, с отчаянием видя, как враги сначала по одному, а потом целыми группами, взбираются на вал. – Сдержать!!!

Но не было силы – сдержать, ибо все было кончено…

Битва при Селласии… Ах, эта битва при Селласии, о которой ни слова нет в школьных учебниках. Конечно, это не Фермопилы и не Филиппы. Она не была не столь грандиозна, как, скажем, Гавгамелы иль Ипс, и не повлекла таких жертв, как Канны или Зама. Наверно, она была не столь судьбоносна, хотя как посмотреть, ибо решала судьбу многих – и не только людей, но и государств, и даже стала знаковой для будущего.

Когда обращаешься к этой битве – злополучной битве при Селласии, не покидает ощущение, что битва эта была неестественной, искусственной, насильственной для обеих сторон. Толстой уверял, что любая война, любая битва неестественна, что она есть выражение миллиардов причин, хаотичной воли многих, выливающейся в слепое развитие событий, цепь случайностей, довлеющих над волей правителей и стремлением целых народов. Здесь есть зерно истины, но не проращенное зерно. Бывают битвы, предопределяемые не только волей вождей, но и волей народов, не только волей народов, но и самим ходом мирового развития; и случайности – лишь арабесочное обрамление таких войн, таящих глубокий, сокровенный, судьбоносный смысл.

Так, битва при Платеях была выражением претензии Востока на гегемонию в мире. Ксеркс замахнулся не просто на Грецию, но на весь западный мир; замахнулся, но проиграл – проиграл еще в Фермопилах.

Битва при Каннах – не просто олицетворение соперничества могущественнейших на тот момент держав, а новое столкновение Востока и Запада, еще большего Запада и еще большего Востока, ибо по сути своей римляне были западнее греков, а карфагеняне, как это ни парадоксально, восточнее персов. Это был апогей противостояния Запада и Востока в Древности, завершившийся победой Запада – пустой победой, ибо пройдут века – не так уж много – и верх одержит Восток, неиссякаемый, нескончаемый и буйный. При Фарсале Цезарь и Помпеи не просто боролись за власть, а решали, чему быть: республике или империи. Победил Цезарь, обеспечивший Риму еще пять веков гегемонии в мире.

Платеи, Канны, Фарсал… Там было за что сражаться, за что умирать. Но что делили в злосчастной битве при Селласии лаконцы и македоняне? Гегемонию над Элладой? К чему была нужна эта гегемония, когда над Балканами все отчетливей простиралась тень крыльев римского орла? К чему?