Андрей Уланов - Принцесса для сержанта

Ладно.

Дара вернулась назад ровно через сорок минут. И не одна. В смысле – мешок она какой-то приволокла. Швырнула его в глубь фургона, вскарабкалась на передок, села рядом со мной и лицо в ладонях спрятала.

Я к тому моменту как раз шестую соломинку закончил жевать и всерьез подумывал – не приняться ли за ногти. Выглядеть, конечно, будет, как говорит старший лейтенант Светлов, не комильфо, но зато хоть какое-то разнообразие в меню – а то после соломы привкус во рту совершенно мерзкий.

– Ну что?

– Я – переодеваться! – отрывисто шепчет принцесса. – Придержи полы у тента.

– Что-о? Слушай, я уже ни черта не понимаю…

– Следующими выступит пара жонглеров, а затем – мы. Здорово, а?

У меня не просто слов – звуков для ответа не нашлось. Только и сумел, что моргнуть.

Одно могу с па-алнейшей уверенностью констатировать – с решительностью у ее высочества дело обстоит превосходнейшим образом. Дарсолана взялась за дело – хватай мешки, вокзал отходит!

– Какое, к лешему, наступление, то есть тьфу, выступление? Ау? Дара!

– Наше выступление, – все так же сквозь ладони произносит Дара. – Твое и мое.

– М-мать… а что мы делать-то будем?!

Дара встала. Лицо у нее было сухое… а вот глаза поблескивали.

– Ты будешь играть на своем лиарионе. Что-нибудь ритмичное, неважно, что именно.

– Да уж… догадываюсь как-то, что на своем, не чужом! Ты чем в это время заниматься будешь?!

– Увидишь! – и скрылась в фургоне.

Я вздохнул. Посмотрел на небо – темнеет, – еще раз вздохнул. Загреб пятерней шевелюру на макушке и дернул пару раз. Хорошо дернул, сильно – так, чтобы почти до вскрика!

– Ну и что прикажете делать, – бормочу, – а, товарищ капитан? В такой вот стратегической ситуации?

Вариантов на самом деле было два. Тот, который мне больше всего нравится, или, как говорит в таких случаях товарищ капитан, импонирует – взять лиарион, а лучше «ППШ» и аккуратно, нежно тюкнуть одну взбалмошную девчонку прикладом по затылку. После чего объявить честному народу, что приключился у бедной девушки нервный обморок. Волнение и все такое.

И второй – взять лиарион и поверить, что ее высочество принцесса Дарсолана… что Дара отчетливо представляет, чего именно утворить собралась.

На мою голову.

Товарищ капитан говорил, что высоты боятся только дураки. Потому как разбиваются люди не о высоту, а о землю. Ну или о воду – если хорошо вскарабкаться, то тебе и озерная гладь бетоном лучшей марки станет.

Говорил это все он не мне – я-то высоты не боюсь. Парашютная вышка от данной фобии на раз лечит.

Только вот была та вышка в нашем парке стальная. А помостик, который сейчас под моей задницей все норовит ходуном сходить, – деревянный. И потому выглядит не в пример хлипче. Сдается мне, пожалел кто-то денег на реквизит – больно уж доски кривые, да и сколочено все на живую нитку.

Так что хоть высоты я и не боюсь… обычно, но в этот миг чихать было страшно – вдруг развалится. И при всем уважении к товарищу капитану, когда вот так сидишь на краю, болтая сапогами, а под подошвами – семь метров чистого воздуха, а затем булыжник… в такие моменты мысль, что разобьешься ты на целых две секунды позже, чем свалишься, оптимизма не добавляет.

Боялся я почти минуту. Потом – надоело, да и лиарион все никак толком настраиваться не желал. А я хоть и не верил, что там, внизу, кто-то чего-то сумеет расслышать, но все равно сыграть хотел как положено – то есть хорошо. И, как выяснилось уже после, правильно хотел – слышимость была отличная, маги позаботились.

Освещение, кстати, тоже.

Я на этой настройке так сосредоточился, что едва нужный момент не пропустил. Крайняя струна все никак не играла нужно, правильно… я ее уже до упора выкрутил… сообразил… нет, вначале даже не сообразил – ощутил, что вокруг изменилось что-то… а вот миг спустя уже и сообразил – да это ж толпа внизу затихла.

Я поднял голову и увидел, как Дара шла навстречу мне. По канату.

Дойдя примерно до середины, она остановилась, сбросила плащ – и внизу дружно охнули, когда он, кружась, словно осенний лист, спланировал на землю.

На Даре же остались высокие, почти до колен, сапожки серой кожи – их я помнил, еще по первому дню – и… обшитое алыми и розовыми ленточками нечто. Нечто – потому как оно и на купальник-то толком не тянуло. Разве что этот купальник какой-нибудь интендант проектировал, причем с одной-единственной мыслью – с каждого экземпляра как можно больше ткани сэкономить.

Еще у нее в прическе что-то посверкивало холодно, сине…

…и узкими зеркальными полосками блестели два меча в опущенных руках.

Она стояла и смотрела вниз. Было очень-очень тихо… по крайней мере, я отчетливо слышал собственное хриплое дыхание и тревожный перестук в груди, слева. А больше никаких звуков и не осталось.

Потом она подняла голову… и улыбнулась… мне улыбнулась.

Только тогда я вспомнил, что надо… что я должен играть. Правда, я не знал, что… и как… но кончики пальцев, словно сами по себе, коснулись натянутых струн… и первая нота, словно первая капля дождя, соскользнула вниз и разбила… нет, не себя – она разбила тишину о булыжник площади!

Раз, два, зажать – и аккорд!

Сейчас моим рукам помощь головы явно не требовалась – что им надо делать, как играть, они знали намного лучше. И это было ба-альшим везением, потому как помощи этой они б не дождались.

Я смотрел на Дару. Смотрел, как дрогнули, расходясь в стороны, сверкающие полоски стали… словно лезвия ножниц… вновь замерли на миг. Резко взлетели вверх – и, послушные голосу струн, закружились, начали выплетать вокруг ало-розовой фигурки серебряное кружево.

Это было как во сне – во сне, которому после, наяву, будешь завидовать еще очень долго.

Забавно – но я совершенно не помню, что же тогда играл. Позже переиграл Даре все, что только смог припомнить. Даже кое-как изобразил вещи, никогда для гитары не предназначавшиеся, – а она сказала, что ничего даже близко похожего.

Впрочем, когда я попросил ее повторить этот танец, она тоже не смогла его вспомнить.

Это длилось целую вечность. А сколько было в той вечности – тысяча лет, пять минут или все десять… вряд ли кто сумеет ответить.

Музыка взлетала все выше и выше… и, наконец, забравшись то ли на седьмое, то ли на девятое небо, начала рвать незримые паутинки, привязавшие ее к струнам лиариона. Одна, вторая… последняя.

С этим последним звуком Дара вновь замерла, в той же самой позе, что и вначале. И опять стало тихо.

Здесь, в этом мире, нет обычая аплодировать. Просто… когда я тоже глянул вниз, то ни одного лица не увидел. Только спины.

Здесь принято кланяться.

По-настоящему я пришел в себя уже в фургоне. Устроил Дару поудобнее на сене, стянул с нее левый сапог и только взялся за правый, как полог откинулся.