Григорий Карянов - REHAB

– Я не знаю, о ком Вы говорите, – я смотрел в глаза Русланову, а тот смотрел на меня.

– Дурака валяешь? – спросил он.

– Никакого товарища Гриневского не имею чести знать, – сказал я и замолчал.

– Гриневский Василь Николаевич, ну как же, Ваш информатор? Вы ведь на него работаете?

– Если Вы можете заметить, то я не работаю, а прохожу лечение в психиатрической больнице, куда меня запихнули такие, как Вы, товарищ Русланов.

Тот не ожидал от меня такого тона и ударил рукой по столу.

– Молчать! – закричал он. – Ты с кем разговариваешь, а? – еще громче закричал тот. От злости он даже выплюнул папиросу, а затем, успокоившись, он обнаружил ее отсутствие и прикурил новую.

– Стало быть, говорите, что не знали Гриневского Василия Николаевича?

– Нет, не знал.

Я посмотрел на одного из сотрудников ЧК, стоящих за спиной у Русланова: тот не отрываясь смотрел на меня.

В тот год подходила к концу первая пятилетка. Страны Советского союза наращивали военную и экономическую мощь. В газетах писали о возможной войне, о том, что страна находится во враждебном окружении относительно других государств, о промышленном развитии, да много о чем писали. Пробежавшись взглядом по заголовкам и не найдя ничего нового, я убрал газету в свой чемодан, который находился под сиденьем. Поезд вот-вот должен был прибыть в Москву. Я ехал в столицу к своему дяде, Василию Николаевичу, по линии матери. Все мы были выходцами из Одессы, но лет пятнадцать назад Василий Николаевич покинул родной город и уехал в Москву. В своих письмах он неоднократно звал нас для переезда к нему, говорил, что занимает важную должность и что с жильем проблем не будет, но моя мать никак не хотела оставлять свой дом и ехать неизвестно куда. Лишь в последние годы, когда после неурожая начался голод – мать отправила меня к дяде, а сама осталась.

Вокзал встретил меня шумно: я пробирался сквозь толпу встречающих на перроне и двинулся к зданию вокзала. Когда я оказался на улице, ко мне подошел мужчина в сером костюме и предложил такси, но я отказался, так как ждал Василия Николаевича: тот в своем письме обещал встретить меня. Я поставил чемодан и скинул плащ, в котором становилось жарко. Город жил своей спешной жизнью: туда-сюда сновали люди, носильщики в причудливых шляпах таскали багаж и были чересчур навязчивыми, как мне показалось. Здесь же развернулась бойкая торговля с рук, продавалось все подряд: чемоданы, корзины, шляпные коробки, табак. Чуть поодаль сидел паренек, перед ним стояла деревянная коробка, а рядом с ней лежали гуталин и щетка. Лицо паренька было вымазано черным, как, впрочем, и его руки. Он сидел на самом солнечном месте, и, видимо, было уже время обеда, так как он ел хлеб, откусывая прямо от буханки. Солнце скрылось за тучами, не успел я перевести взгляд с паренька. Я подошел к стоящему неподалеку стенду с объявлениями: на них в основном предлагали снять комнату, а в одном объявлении продавали кур – по рублю за штуку, но мое внимание привлекла афиша цирка, который открывался со дня на день. На афише был изображен слон, стоящий на одной ноге на небольшом шаре. «Конечно, художнику не помешало бы переделать афишу, если он не хочет обмануть людей», – подумал я, рассматривая арену и всматриваясь в вытянутые лица зрителей. Порыв ветра стал трепать объявления, срывая их и унося прочь, чего не скажешь об афише, приклеенной на совесть.

Я огляделся по сторонам, в надежде узнать среди толпы дядю. Мать показывала мне его фотографии, но то было очень давно, и признать своего родственника в толпе было проблематично. Не успел я подумать об этом, как начался дождь. Он начался внезапно и лил, что называется, как из ведра. Торговцы начали собирать свой товар и разбегаться, паренек, доевший к тому времени хлеб, тоже недолго думая схватил коробку, принадлежности и убежал под навес.

– Ну и погодка, – выругался я, накидывая плащ и стараясь укрыться под козырьком рекламного стенда. Наспех запахнувшись, я подхватил чемодан и стоял так, пока ко мне не подбежал мужчина, вымокший насквозь. Мне пришлось посторониться и встать с краю, отчего весь правый рукав стал мокрым.

– Что ты будешь делать, – посетовал мужчина. – И где его черти носят?

– Встречаете кого? – спросил я, но мужчина лишь посмотрел на меня и отвернулся. Мужчина был одет в добротную кожаную куртку, голова была не покрыта, и волосы спадали на лицо. Он достал расческу из нагрудного кармана и зачесал их назад.

– Тебе чего? – спросил он, видя, что я смотрю на него. Я сделал вид, что не понимаю, о чем он спрашивает, и отвернулся. Мужчина явно нервничал, смотрел на часы. И ладонью стирал капли воды, стекавшие по лицу. Он достал портсигар, спички, но коробок оказался промокшим, и прикурить у моего товарища по несчастью никак не получалось.

– Спички есть? – спросил он, все так же брезгливо.

– Не курю, товарищ, – сказал я.

– Ну и черт с ним, – сказал мужчина и, убрав сигареты и спичечный коробок, еще раз взглянул на часы.

– Застрял тут с Вами, будто у меня дел нет, – сквозь зубы процедил тот и сплюнул.

– Так сейчас закончится, – сказал я, надеясь, что так и будет, потому как взгляд, которым посмотрел на меня мужчина, был крайне недоброжелательным.

– Слушай, ты на вокзал? – спросил он, спустя какое-то время. – Сбегай, погляди, паренек там должен быть чуть постарше тебя, с поезда Киев-Москва. Я тебе рубль дам.

– Я сам только с этого поезда, мне на вокзал ни к чему, да и деньги у меня есть, а вот заболеть не хочется, – отрезал я и отвернулся.

– Деньги у него есть, а я тебе еще дам! – затем он замолчал и развернул меня за плечи к себе. – С поезда, говоришь?

– Так.

– Киев-Москва?

– Да, а в чем, собственно, дело? На вокзал все равно не пойду: дядю жду, Василия Николаевича, – зачем-то сказал я.

– Так видно, ты меня и ждешь? – улыбнулся мужчина и потряс за плечи. – Звать-то тебя как?

– Клим, – с недоверием ответил я.

– Ну, может быть, и Клим, – пробормотал мужчина, внимательно рассматривая меня.

– Что значит «может быть»? Вы разве письма не получали? Вам мама писала.

– Получал, получал, да только дел много, все из головы вылетело. Стало быть, племянник ты мой!

– А Вы, стало быть, Василий Николаевич?

– Только не Василий, а Василь – имя такое, – и, закончив рассматривать меня, он потрепал меня по голове. – Я только думал, ты постарше будешь.

– Так какой есть.

– Ну да, ну да, – и он о чем-то задумался, затем махнул рукой.

Дождь пошел на убыль, вновь выглянуло солнце. Не дожидаясь, пока тот прекратится совсем, дядя повел меня к дороге, где стоял автомобиль марки Л-1. Стоило только приблизиться к автомобилю, как к нам вышел водитель, забрал у меня чемодан и открыл дверь. Это, конечно, произвело на меня впечатление и даже более того – испугало, но, посмотрев на дядю, который кивнул мне, я сел в машину. Мы ехали по пустынным, вымокшим улицам Москвы; то ли оттого, что было утро, то ли оттого, что прошел дождь, мне ужасно хотелось спать, но интерес к городу, в котором мне предстояло жить, был сильнее, и я старался изо всех сил, чтобы глаза мои не сомкнулись. Как оказалось, ехать было недалеко, и вот наш «Ленинградец» въехал в арку одного из домов, а затем остановился. Василь Николаевич вышел из машины и я, последовав его примеру, тоже вышел, тем более что мне было очень неудобно от подобного рода встречи. Водитель протянул мне чемодан, но дядя взял его сам и, отпустив машину, направился к подъезду. На первом этаже за столом сидел молодой военный. У нас, в Одессе, на первом этаже сидела старушка, старенькая такая, все время вязала что-то. Моих друзей, когда те за мной хотели зайти, чтобы позвать гулять, гоняла, поэтому им приходилось звать меня под окнами. Тогда мы, конечно, детьми еще были, лет по восемь-десять, кажется, было. Мы называли ее Клубок – за любовь к вязанию. Здесь же было все иначе: солдат встал, вскочил со стула, вытянулся весь, но дядя махнул на него рукой и тот, проводив нас взглядом, сел на место. Я видел, я специально обернулся. Василь Николаевич был молчалив; еще у вокзала я увидел его вспыльчивый характер, и мне меньше всего хотелось попасть ему под руку. Подъезд был большой, просторный, с колоннами, лепниной на потолке, большими люстрами и коврами в коридоре, по которым мы шли в полнейшей тишине. Остановились мы возле двери «217», дядя пропустил меня вперед, а затем зашел сам.