Генри Олди - Алюмен. Книга первая. Механизм Времени

– Сокрушим гидру-у-у-у!

Я вовремя заткнул уши.

Алхимик-фальшивомонетчик прав – удивляться не стоило. Разве что масштабности действа. Когда такие же опыты проводил Калиостро, дело ограничивалось дюжиной доверчивых «аристо». Зато они у графа видели не только гидру, но и царя Соломона во славе его. Скажем прямо, я слегка разочаровался. Вы, гражданин Филон, даже не колдун – ярмарочный фокусник.

Штукарь.

– ...У наших границ! Они идут, чтобы убить наших сыновей, обесчестить жен и дочерей, сжечь дома, высушить реки...

Кто-то выхватил пистолет. Вязальщицы ощетинились спицами. Филон тоже был хорош. Он стал выше ростом, раздался вширь, загустел басом. Мельком подумалось: кого видят безумцы? В ангелов они не верят, но есть иные крылатые.

– К оружию, граждане! Формируйте батальоны! Зовите сыновей, братьев, друзей и соседей. Все – к бельгийской границе, где клубится черное облако тирании...»

Лист кончился.

Огюст быстро достал следующий, поднес к глазам... Ну, гражданин Дюма! Нельзя же так! Захотелось немедленно взять фиакр – и мчать в дом чудо-кулинара, прямиком на заветный чердак.

На самом интересном месте!..

Смирив первый порыв, он глубоко вздохнул. Напротив, издеваясь, маячил Дворец Правосудия. Огюст бывал в замке, где творил чудеса штукарь Филон. Дважды – как посетитель на процессах; один раз судили его самого. Неужели все это правда? А если и выдумка, то лихая. Вам бы не пьесы – романы сочинять, мэтр Дюма!

Последний лист был исписан до половины.

Внизу стояло: «Конец второй части».

«– ...но почему вы их отправили к Ватерлоо, месье Калиостро?

Филон поправил орден на сюртуке, щелкнул ногтем по короне.

– Не желаю снимать. Из принципа. Калиостро? Нет, мы с ним – не ровня. Он – великий фокусник, я же подхожу к магии скорее как к науке. Еще один способ познания и изменения мира... А Ватерлоо? Там когда-то было большое сражение. Или еще будет? Впрочем, не вижу особой разницы.

Мы вышли через парадный вход – неспешно, никого не боясь. Караулка пустовала, мушкеты стояли в козлах. Бравые санкюлоты вместе с прочими насельниками Дворца Правосудия наверняка гурьбой неслись к загадочному Ватерлоо.

Я посмотрел на Часовую башню. Механизм Времени... Какое счастье, что ты пока неподвластен нам, людям!

– Ну что, маркиз? Мир?

– Спасибо за жизнь и свободу! – я улыбнулся в ответ. – Никогда не забуду, и детям велю запомнить. Но мир... Миру между нами не бывать, гражданин провидец!

И мы обменялись крепким рукопожатием».

На набережной возле моста играла гармоника. Слепец в широкополой шляпе вращал ручку, а белокурый мальчонка, явный эльзасец, старательно выводил немудреные куплеты – по-французски, с легким акцентом.

Шевалье выудил из кармана последний медяк и ловко закинул его в картонную коробку, стоящую на булыжнике.

Зеркало называлось – «psyche».

Такие зеркала вошли в моду лет сорок тому назад. Куда там вошли! – влетели, вбежали, прискакали на одной ножке... В этой ножке и крылся весь фокус. Она позволяла наклонять высокий овал зеркала под разными углами. Силуэт дамы, смотрящейся в «псише», если верить россказням торговцев, получался изящнейший.

Усади корову, найди верный угол наклона – получишь газель!

Металл под стекло лили чуть розоватый. Лицо, бледное как у покойника, отразившись в зеркальной глади, приобретало дивный оттенок персика. Два бра со свечами, укрепленные по бокам, с успехом заменяли сверкание бриллиантов. Глядись, любуйся...

Но время неумолимо. С годами мода на «psyche» увяла. Их вытеснили из жилых домов в ателье, потом – в лавки старьевщиков; хозяйка дома, где проживал Огюст, закупила мебель оптом на дешевой распродаже. Зеркало досталось ей за бесценок. Ореховая рама потрескалась, завитки обломались. С бронзы осыпалось золочение. Левое бра сгинуло; правое еще держалось.

Пододвинув стул, Огюст уселся перед зеркалом.

«Psyche» – лучший инструмент для психопатов. Вглядись – увидишь душу. Прелестную бабочку. В палате с решетками на окнах...» Сидеть было неловко во всех смыслах. Он встал, зажег свечи в уцелевшем бра. Поискал наклон рамы, удовлетворяющий его эстетические запросы. Выругался – «Идиот!» – и вернулся на прежнее место.

Естественно, никакой баронессы в зеркале не отражалось. Он напряг воображение: вот она, Бриджит. Нагая, на постели. Нет, лучше одетая, в кресле. Или измученная, на пороге. Три госпожи Вальдек-Эрмоли, в разных позах...

Перебор, дружок. С одной справься, да?

– Ты говорила, это поможет, – подсвеченное справа, лицо Шевалье напомнило черно-белую маску мима. – Не думаю. Больше всего на свете мне хочется встать, одеться – и бежать к тебе. Привязать себя к стулу? Глупо. Подчиниться нелепой, противоестественной тяге? Опасно. Ты велишь лакеям вышвырнуть меня на улицу. И будешь права...

Слова-снежинки, слова-шестерни. Механизм ворочался, поскрипывал, не торопясь начать движение. Огюст прислушался к сердцу: полегчало? Нет. Выпить вина? В бутылке еще оставалось немного анжу...

– Впервые в жизни меня тянет поговорить. Не выступать, убеждать или пропагандировать – просто говорить. С тобой. Вспоминать жизнь, вытаскивать ее из сундука. Перетряхивать, как одежду, чтоб не завелась моль. Детство, юность; Ним, Париж... Ты знаешь, что моя мать была еврейкой?

Он понятия не имел, зачем решил затронуть эту тему. «Пребывание полезных евреев в зондеркоманде, – лаял Филон-Эминент в записках, обработанных кулинаром Дюма, – ограничено тремя месяцами...»

– В сущности, ерунда. В Ниме сплетничали, но без особого рвения. Отца уважали, а деда побаивались. Да и мама перед венчанием приняла святое крещение. Жила доброй католичкой – ходила в церковь, исповедовалась. Разве что по субботам зажигала свечи. Когда мне впервые указали на это – свечи! по субботам! караул! – я долго ничего не мог понять. Как же по субботам, если мама их зажигает вечером в пятницу...

За спиной упала снежинка. Белая-белая, очень большая.

Завертелась на полу, отбрасывая блики.

– Ее дед, мой прадед Борух, жил в Эльзасе. Я никогда не видел его. Он умер в позапрошлом году. Когда мы, мальчишки, бегали на речку купаться голышом, сверстники с интересом разглядывали меня. Они ждали сенсации. Родители сказали им, что у меня кое-что отрезано. То, что отличает нас от девчонок. Когда выяснилось, что у меня все на месте, интерес угас...

Упала вторая снежинка.

Третья.

В персиковом овале «psyche» началась метель. В глубине искрящейся круговерти, почти невидимая, стояла Бриджит – в сорочке с кружевами, плоть от плоти зимы. Снежная Королева слушала. Мансарда превращалась в теплый, уютный сугроб; зеркало – в грань кристалла, о каком писал бедняга Галуа.