Морье Дю - Стеклодувы

Я начинала понимать, что задумали мои мужчины. На всех выборщиков, придерживавшихся умеренных взглядов, должно быть брошено подозрение, неважно, справедливое или нет. Если человек будет запятнан, никто уже не осмелится за него голосовать. Таким образом будет расчищен путь для прогрессистов.

– По какому праву… – начал мэр, однако Мишель, встав со своего места и подойдя к Анри Дарланжу, перебил его.

– П-по праву сильного, – отрезал он. – Следуйте за гвардией, – и, обращаясь к Дарланжу, велел: – Давай свои ключи.

Ключи были ему вручены без единого слова. Франсуа четким голосом отджал команду, и вот Мишель, Франсуа, мэр и между ними Дарланж вышли из церкви под эскортом национальных гвардейцев.

Собрание в смущении разошлось. Будущие выборщики стояли на месте, не зная, что им делать, в большинстве своем слишком испуганные, чтобы что-нибудь предпринять. Я видела, как возле церкви одна женщина бросилась к своему мужу и спрашивала его, обливаясь слезами, не посадят ли их в тюрьму.

Я пошла в мэрию и села там, не зная, что делать и ожидая развития событий. Возле мэрии стояли часовые, наши же рабочие, одетые в форму. Никто из жителей Голля не смел к ним приблизиться.

Наконец процессия возвратилась. У Анри Дарланжа руки были связаны за спиной, так же, как и у двух других – это, по-видимому, были его гости или постояльцы, – которые казались еще более испуганными, чем он сам.

Тут же организовали разбирательство, и мэра заставили допраишивать арестованных. Было совершенно очевидно, даже мне, не имеющей ни малейшего понятия о законах, что ни один из этих людей не сделал ничего плохого. Оружия в доме не обнаружили. Эти люди не имели никакого отношения к аристократам. Мсье Виллет, который председательствовал на собрании в церкви, выступил в их защиту.

– Если вы находитесь в сговоре с этими людьми, – сказал Мишель, имейте мужество п-признаться в этом или замолчите.

И жесты, и тон голоса внушали мне опасение, что может случиться наихудшее, что этих несчастных выведут на улицу и повесят. Они тоже этого боялись. Это было видно по их глазам.

Мишель позвал Андре Делаланда, одного из командиров гвардии.

– Возьми этих людей под стражу, – приказал он, – и обеспечь, чтобы они были доставлены в Мондубло и завтра же утром переданы соответствующим властям.

Андре отдал честь. Несчастных вывели из мэрии на улицу.

– Вот и все, – объявил Мишель. – Больше никаких вопросов. Собрание в церкви будет продолжено завтра утром.

Мэр Монлибер, председатель Виллет и другие официальные лица вышли из мэрии без единого слова протеста. Тогда и только тогда брат подмигнул Франсуа.

– Поверщики заперты в церкви, – сказал он, – а ключ находится у меня. Предлагаю отправиться туда и посмотреть, правильно ли они считают голоса.

В тот вечер я возвратилась в Шен-Бидо одна, если не считать шести национальных гвардейцев, которых отрядили в качестве моего эскорта. И первичные выборы в кантоне Голль, которые состоялись на следующий день, прошли без меня. Вся процедура, как мне потом рассказывали, проходила достаточно гладко до тех пор, пока кто-то из официальных лиц не высказал жалобу в связи с событиями, происшедшими накануне, после чего этому человеку дали понять, что если он и дальше будет мутить воду, рабочие из Шен-Бидо с большим удовольствием разделаются с ним по-своему. После этого он замолчал.

Меня нисколько не удивило, когда выборы были закончены, что от департамента Голль были избраны мой брат и мой муж. Какие бы чувства ни испытывала при этом я сама, было ясно одно: политика запугивания принесла свои плоды. "Судьба нации, – говорил мой деверь Жак Дюваль, – зависит от того, кто будет избран в качестве депутатов". От Луар-и-Шер прошли одни только прогрессисты. Среди них не было ни одного умеренного.

Падение Вердена второго сентября привело всю страну в состояние тревоги. Если враг продвинется хотя бы на один шаг, мы готовы дать ему отпор. Я, по крайней мере, готова была сражаться на нашем заводском дворе бок о бок с мужчинами.

"Опасность надвигается, – писал нам Жак Дюваль из Парижа. – Здесь у нас в столице бьют в набат. То же самое нужно делать в каждом департаменте Франции, чтобы каждый гражданин встал на ее защиту".

В тот самый день, когда он писал это письмо, толпы парижан ворвались в тюрьмы, и более тысячи двухсот арестованных были убиты. Мы так никогда и не узнали, кто был в этом повинен. В качестве причины, оправдывающей это деяние, называлась всеобщая паника. Был пущен слух, который моментально распространился по всему городу, что аристократы, находящиеся в тюрьмах, имеют оружие и только ждут подходящего момента, чтобы вырваться на свободу и поубивать всех жителей Парижа. Снова на сцене появились "разбойники" восемьдесят девятого года.

Двадцатого сентября прусские и австрийские войска потерпели поражение при Вальми, и через несколько дней Верден снова был взят нашими солдатами. Народная армия отозвалась на призыв.

Новое Собрание – Национальный Конвент – было созвано в первый раз двадцать первого сентября. На стекловарне в Шен-Бидо мы вывесили трехцветное знамя, а наши рабочие в форме национальной гвардии пели новую песню-марш, которая пришла на смену "Ca ira!", она называлась "Марсельеза".

В тот вечер за ужином в господском доме мы с Франсуа и Мишелем достали драгоценные бокалы – точное повторение того, который был сделан двадцать лет тому назад для Людовика XV в шато Ла-Пьер, и выпили за новую республику.

"Национальный Конвент объявляет Луи Капета, последнего короля Франции, виновным в заговоре против свободы нации и в попытке нанести урон благополучию и безопасности государства.

Национальный Конвент приговаривает Луи Капета к смертной казни".

В январе девяносто третьего года не было ни одного дома во всей стране, где не обсуждали бы это событие, высказываясь либо против короля, либо, наоборот, в его защиту. Робеспьер сформулировал этот вопрос со свойственной ему ясностью, заявив в одном из своих выступлений в Конвенте в декабре этого года: "Если король невиновен, значит, виновны те, кто лишил его трона".

Двух мнений здесь быть не могло. Либо то, что король был свергнут с престола за оказание помощи иностранным державам против своей собственной страны было правильно, либо это было неправильно. Если правильно, значит, монарх виновен в измене и должен понести наказание. А если неправильно, то нужно распустить Национальный Конвент, извиниться перед королем и капитулировать перед противником.

– Против логики Робеспьера спорить невозможно, – говорил мой брат Пьер. – Конвент должен либо обвинить короля, либо признать виновным себя. Если оправдать короля, это равносильно признанию, что не нужно было провозглашать республику и что нужно сложить оружие перед Пруссией и Австрией.