Морье Дю - Стеклодувы

Богу известно, мы ненавидели захватчиков-иностранцев – союзные войска и эмигрантов, по наущению которых они вторглись в нашу страну, но вандейцев, как стали называть эту армию мятежников, мы ненавидели еще больше. Лицемерие их военного клича "За Иисуса Христа!" и знамена с изображением "Священного сердца", которыми они размахивали, словно это был новый крестовый поход, можно было сравнить разве только с их жестокостью. Их путь сопровождался массовыми убийствами, значительно превосходившими по масштабу все то, что делалось в свое время в Париже. Жертвами их были патриоты в городах и деревнях, которые осмеливались им противостоять. Не щадили ни женщин, ни детей; живых людей бросали во рвы, наполненные трупами. Священников, присягнувших конституции, привязывали к хвостам лошадей и волокли по пыльным дорогам, где они находили свою ужасную смерть. Тут, наконец, мы и узнали, что такое "разбойники", которых так боялись в восемьдесят девятом году; это были не мифические бандиты, порождение пустых слухов, а самые настоящие, из плоти и крови. Роялистские лидеры, украшенные белыми орденскими лентами и белыми кокардами, гнали темную крестьянскую массу вперед, обещая им все новую и новую добычу и новые победы, а священники, которые двигались в арьергарде, призывали их к молитве перед каждым сражением. Стоя на коленях перед распятием на рассвете, проходя с боями по беззащитным деревням днем, пьянея от крови и побед к вечеру, эта победоносная, недисциплинированная, но отважная армия, состоящая из отребья и называющая себя "Божьими воинами", на протяжении апреля и мая двигалась к тому, что казалось им победой.

Это была борьба, как говорил мой брат Пьер, между "Te Deum" [37]и "Марсельезой", и в течение всего этого мучительного лета девяносто третьего года те, кто пели "Марсельезу", терпели одно унизительно поражение за другим.

Конвент в Париже, терзаемый разногласиями, царящими в его собственных рядах, поспешно вызывал с фронта генералов, перед которыми теперь встала задача подавления мятежа. И только после того, как удалось перегруппировать республиканские армии – это произошло в конце сентября, – наступил конец длинному ряду побед вандейцев. Робеспьер, который теперь властвовал в Конвенте и был одним и главных членов Комитета Общественного Спасения, оставался непреклонным в своем требовании: мятеж должен быть подавлен, чего бы это ни стоило. Он отдал приказ генералам пленных не брать и уничтожать их без всякой пощады.

Семнадцатого октября вандейцы потерпели сокрушительное поражение при Шоле в Мэн-и-Луар, где были серьезное ранены двое из их главных военачальников д'Эльбе и Воншам. Это было началом конца повстанческой армии, хотя сами они об этом еще не знали; и вместо того, чтобы отступить за Луару и укрепиться на своей собственной территории, они рванулись на север, намереваясь захватить Гранвиль, один из портов на Ла-Манше, поскольку англичане якобы готовили мощный флот, который должен был прийти к ним на помощь. Население Гранвиля, надо отдать ему должное, оказало мятежникам сопротивление, и в середине ноября началось долгое отступление к Луаре, во время которого республиканские армии теснили вандейцев со всех сторон.

У нас в Шен-Бидо работы почти полностью прекратились – хотя мятежники находились от нас достаточно далеко к западу, в Майене, а мы – на границе Сарта и Луар-и-Шер, – не было никакой гарантии, что их лидерам не придет в голову совершить бросок, в результате которого они окажутся в нашем департаменте. Мишель, так же, как и наши рабочие, все время находился в состоянии напряженного ожидания, и ему, капитану национальной гвардии в Пьесси-Дорен, не терпелось построить своих людей и бросить их в самую гущу схватки. Долг, однако, повелевал ему охранять и защищать деревню в случае, если ей будет грозить опасность; и хотя я понимала, что эта горстка рабочих мало что сможет сделать против тысячной армии вандейцев, если они повернут в нашу сторону, все-таки вид вооруженных людей, одетых в форму, марширующих на заводском дворе, придавал мне некоторую уверенность.

Жизнь снова приобрела для меня свою цену и свою прелесть – двадцать седьмого мая у меня родилась дочь Зоэ-Сюзанна, и ей исполнилось уже полгода. Пухленькая и здоровая, она с первого же дня своей жизни выказала больше жизненной стойкости и энергии, чем те две малютки, которых я потеряла, и матушка, приехавшая к нам на лето из Сен-Кристофа, предсказывала, что все будет хорошо. Пусть только вандейцев, наконец, разобьют, и тогда мы сможем успокоиться – те из нас, кто принадлежит к патриотам. Твердое правление Робеспьера, несмотря на то, что при нем сотни людей были отправлены на гильотину, включая королеву и бавшего патрона Робера, Филипа Эгалите герцога Орлеанского, не только спасло страну от поражения, но и сделало каждодневную жизнь простого народа более сносной благодаря законам максимума, ограничивающим цены на продовольствие, ходовые товары и рабочую силу.

В эту осень мы больше всего тревожились за Пьера с его семейством и Эдме. Вандейцы в своем броске на север к побережью, проходя через Лаваль, находились всего в девятнадцати лье от Ле-Мана, а месяц спустя, при отступлении, они снова проходили по тем же местам. Майен, Лаваль, Сабле, ла Флеш – каждый день мы узнавали новости о продивжении на юг этой армии мятежников, не подчиняющейся ни дисциплине, ни законам морали, сплошь зараженной дизентерией, отягощенной огромным количеством женщин, детей, монахов, монахинь и священников, которые тащились за повстанцами.

Во вторник тринадцатого фримера – или третьего декабря – мы узнали, что они подошли к Анжеру и собираются взять город в осаду. Жак Дюваль жил в это время с нами, и именно он привез эту новость из Мондубло, куда ездил на совещание с начальством.

– Все в порядке, – сообщил он. – Анжер будет обороняться. Следом за противником идет наша армия под командованием Вестермана; мы отрежем их и заманим в ловушку, прежде чем они успеют дойти до Луары.

Анжер находится в двадцати двух милях к юго-западу от Ле-Мана, на расстоянии более чем одного марша, и меня охватила волна благодарности – я благодарила Бога за Пьера, Эдме и Мари с ребятишками.

– Тут им придет конец, – продолжал мой деверь, – наши армии зажмут их в клещи. А с отставшими и дезертирами мы сумеем справиться сами.

Я видела, как Мишель бросил быстрый взгляд на Франсуа, и поняла, что произойдет дальше.

– Если бы отряды национальной гвардии слились воедино, и мы выступили бы все вместе, единым фронтом, – сказал он, – мы могли бы их расколошматить, пусть только посмеют снова сунуться на восток.

Он подошел к окну и, открыв его, крикнул Андре Делаланду, который в это время проходил через двор: