Сергей Мстиславский - Грач - птица весенняя

— По всем статьям — должен как будто уступить… А ежели нет? Ежели и в самом деле фабрику закроет?..

Но тотчас глушили сами же предположение это. Чтобы упустил свою выгоду, другим дал нажиться фабрикант? В другие руки заказ уступил?.. Никак этого не может быть. Это было бы против самого фабрикантского естества.

— А если казаков вызовет опять? Недаром губернатора самого привозил старик Прошин: воочию показать, что за купцом — генерал на его защите.

Молодежь засмеялась:

— Ну это что и доказывать: нынче всякий это знает! Морозовцы еще когда пели:

На купце стоит теперича земля,

Нету силы против батюшки-рубля…

— Стой! А С рублем как, в самом деле, быть? Ведь пока забастовка идет, пить-есть надо. Сразу ж не сдаст? Хоть для виду, а побрыкается.

Но и на этот предмет тоже сами тотчас же нашли решение: ведь всегда от получки до получки неделю «вперед» живут. На неделю запаса хватит: только что получка была. Для верности Сема предложил: завтра с утра в лавочке фабричной «вперед» забрать, сколь можно; на книжку и раньше давали, а сейчас, наверно, вдвое дадут, ежели конторские боятся ссоры. А на наличные закупить харчи на базаре.

Тут перебила Ирина:

— Зачем на базаре? Мы для всех сразу, оптом будем закупать и потом распределять. Так же гораздо дешевле… Верно я говорю, товарищ Грач?.. И за детьми организуем присмотр и питание…

Мысль об общих покупках, о питании детей понравилась. На собрании больше была молодежь, бессемейные, но и они понимали, что для семейных это будет великое дело.

— Но ежели так, стало быть, и деньги — в общую кассу.

— А то как же: стачечный фонд. Все сложимся.

— И мы поможем, — подкрепил Грач. — У меня с собою кое-что есть, кое-какие рубли. И другие фабрики поддержат: об этом тоже партия позаботится. Всякое выступление против хозяев — общерабочее дело, и все его должны поддерживать от комитета до простого рабочего.

Решили: немедля начать подготовку по казармам и рабочим квартирам, осторожненько, чтобы не разнюхали раньше времени хозяйские ищейки, не донесли «властям предержащим». Грач завтра же выедет в район, поднимет на стачку морозовских и коншинских. Козуба ему укажет, с кем там разговаривать, и записки даст. К тому же у Коншина и у Морозовых на фабриках социал-демократические организации хотя небольшие, но есть.

Грач брался так дело наладить, чтобы через два дня одновременно объявили стачку и морозовские, и коншинские, и прошинские. На это предложение Грача прошинские запротестовали:

— Почему вместе? Зачем нам морозовских ждать? Нет, мы первые надумали первые и начнем. Пускай морозовские и коншинские по нам равняются. Им два дня надо: действительно, народу много — пока раскачаются. Скорей там дела не сделаешь. А мы за один завтрашний день управимся: обговорим, запас сделаем, а послезавтра, по гудку — с работы долой, общее собрание. Стачечный комитет в руководство выберем.

Все гладко… На одном споткнулись: когда заговорили о руководстве, все посмотрели на Грача. И Козуба как старший и безусловно самый уважаемый сказал ото всех:

— Стой-постой… Как же с руководством, ежели ты уедешь? А кто ж тогда за председателя стачечного?

— Ты.

— Я?! — Козуба даже привстал от неожиданности.

Но ребята загудели сочувственно.

Бауман засмеялся:

— Ну чего ты?..Справишься.

Козуба проговорил медленно:

— Думаешь?.. Это ж дело ответственное. Прямо надо сказать-политическое дело. А я какой политик?

Бауман кивнул:

— Политическое, верно. А какой ты политик — это стачка покажет.

Козуба прищурился и промолчал.

Василий хлопнул Козубу ладонью по спине:

— Смотри, дед, не подкачан! Заломаешь медведя?

Густылев слушал, обидчиво свесив губу. На совещании он оказался в стороне. Грача так слушали, что выступать против него было явно бессмысленно. Густылев, впрочем, и потому еще не выступал, что в успех стачки не верил, и ему представлялось выгодным дать «искряку» затеять безнадежное это дело. Когда оно рухнет, когда рабочие, изголодавшись, отчаявшись, вернутся к станкам, тогда можно будет на этом примере изобличить искровцев: вот, дескать, к чему ведет слушаться их, ленинцев, — только удвоили рабочим кабалу.

Он один лишь раз заговорил — именно для того, чтобы потом было легче обличать. Он упомянул — «не для того, чтобы возражать против забастовки, а просто так, к слову»- о том, что забастовка обязательно вызовет полицейские репрессии: без арестов ни одна стачка вообще не обходится.

Но поняли его как-то обидно для него: «свои», кружковцы, отвели глаза, точно им неловко стало, что организатор, старший говорит такое, а остальные, вообще недоумевавшие, зачем затесался сюда бухгалтер, решили попросту, что он трусит. Один из молодых так и сказал:

— Заберут? Ну так что? На войне без убитых не бывает. На то и идем. А если кому боязно, так мы честью просим: из игры вон.

Густылев проглотил обиду — не раскрываться же? Бауман может, он все равно нелегальный, а ему, Густылеву, переходить на нелегальное — ни смысла, ни расчета, особенно поскольку он вообще только за легальную партию стоит.

Он смолчал поэтому и не раскрывал больше рта до самого конца собрания.

Само собою вышло, что ночевать к старому сотоварищу по вятской ссылке, организатору бухгалтеру Густылеву, Грач не вернулся. И он не пошел, и Густылев не звал, хотя всего четыре года назад они арестованы были по одному и тому же делу «Союза борьбы за освобождение рабочего класса» и сосланы были в один и тот же городишко, который на карте-то не на всякой найдешь: Орлов, Вятской губернии. Тогда каждый день видались, а теперь и на полчаса разговора слов не хватило.

Козуба сам сообразил это и, как только легли сумерки, послал, пошептавшись с Густылевым, к нему на квартиру за чемоданом.

Когда собрание кончилось, начали расходиться по-конспиративному — в одиночку и парочками — и Грач стал посматривать по сторонам, соображая, как ему теперь быть. Козуба одним словом поставил все на место. Он пожал Густылеву руку, потом повернулся к Грачу:

— Пошли!

Козуба это слово особенно любил. И не зря: действительно, хорошее слово.

Грач тоже попрощался с Густылевым и только тогда спросил:

— А чемодан?

Козуба ответил:

— Дома.

И они двинулись.

Квартирка у Козубы была однокомнатная, в кособоком домишке, на самом краю фабричного поселка: дальше шли уже поля. Ночь была темная, под ногами поскрипывал снег-синий. Грач вспомнил, как переходил границу.

Козуба говорил всю дорогу, рассказывал о здешних делах и людях: говорил скупо, но очень четко, и Грач от слова к слову убеждался, что это именно тот человек, который нужен для руководства такими вот, еще темными, как здешние полукрестьяне ткачи. Об этом и сказал ему напрямки.