Левицкий Михайлович - МАРК КРАСС

Есть ли позорное клеймо, которым твоя семейная жизнь не была бы отмечена? Каким только бесстыдством не ославил ты себя в частной жизни! Но теперь отчизна, наша общая мать, тебя ненавидит, боится и уверена, что ты уже давно не помышляешь ни о чем другом, кроме отцеубийства.

И ты не склонишься перед ее решением, не подчинишься ее приговору, не испугаешься ее могущества? Она обращается к тебе, Катилина, и своим молчанием словно говорит: "Не было в течение ряда лет ни одного преступления, которого не совершил ты, не было гнусности, совершенной без твоего участия; ты один безнаказанно и беспрепятственно убивал многих граждан, притеснял и разорял наших союзников; ты оказался в силах не только пренебрегать законами и правосудием, но также уничтожать их и попирать. Прежние твои преступления, хотя они и были невыносимы, я все же терпела, как могла; но теперь то, что я вся охвачена страхом из-за тебя одного, что при малейшем лязге оружия я испытываю страх перед Катилиной, что каждый замысел, направленный против меня, кажется мне порожденным твоей преступностью, – все это нестерпимо. Поэтому удались и избавь меня от этого страха; если он справедлив – чтобы мне не погибнуть; если он ложен – чтобы мне, наконец, перестать бояться". Если бы отчизна говорила с тобой так, неужели ты не должен был бы повиноваться ей, даже если бы она не могла применить силу?

Обвинительная речь консула звучала в полной тишине. Не осмелился нарушить ее и Катилина, ибо перебить речь консула на заседании сената считалось едва ли не преступлением. Но как только Цицерон сделал паузу, Катилина поднялся со своего места. Видимо, он хотел оправдаться, но своим движением вызвал лишь бурю возмущения своих коллег. Сенаторы, которые сидели на одной с ним скамье, поспешили отодвинуться или пересесть на другие места. Среди такого топота и шума бесполезно было пытаться что-либо сказать. Катилина в бешенстве повернулся к сенату и голосом, извергающим громы, словно Марс свои стрелы, крикнул:

– Меня оклеветали и лишили права на защиту; так я затушу развалинами пожар, который хочет меня уничтожить!

После этого он столь же гордо, как и вошел, покинул зал.

Сенаторы дружно обратили взор на Цицерона. Они ожидали, что консул отдаст приказ взять под стражу того, в чьей виновности он так блестяще убедил отцов Рима. Но Цицерон даже не пытался задержать Катилину. Сенаторы и не догадывались, что это не входило в планы консула. Ослепленные великолепной обличительной речью, они даже не заметили, что в этой речи не было ни малейшего повода лишать Катилину свободы.

Все тонкости и приемы ораторского искусства использовал Цицерон против своего врага, но в его выступлении не прозвучало ни одного факта, подтверждающего существование заговора. Прежние преступления Катилины никогда и никем не расследовались. А сведения о них были основаны на слухах, причем сильно преувеличенных, как и любые слухи. Относительно планов убийства консула и захвата власти у Цицерона были лишь показания Фульвии, но свидетельство продажной женщины стоило немного. К тому же она была так напугана, что наотрез отказалась повторить свой рассказ перед отцами-сенаторами. Красс, Марцелл и Метелл также не сообщили ничего нового, кроме смутных догадок, и Цицерон не хотел упоминать имена уважаемых сенаторов в одной компании с заговорщиками. Кстати, после их ухода, ближе к утру, перед домом Цицерона бродили какие-то люди, закутанные в плащи. Цицерон уже готовился выслать стражу и схватить их, но непрошеные гости, заподозрив неладное, исчезли еще быстрее, чем появились. Само собой, консул теперь не мог утверждать, что у его дома ходили убийцы, ибо их с полным основанием можно было считать обычными прохожими.

Цицерон с блеском доказал Риму, что Катилина закоренелый преступник, но обойтись с человеком сенаторского сословия как с преступником он не мог и не имел права.

Катилина беспрепятственно покинул храм Юпитера, а консул так и остался стоять на рострах. Гордый вид уходящего врага вызвал у Цицерона новый прилив желчи. На сей раз его гнев обратился на его же товарищей-сенаторов, которые своей близорукостью и равнодушием якобы попустительствовали заговорщикам. Среди прочих досталось и Марку Крассу.

– Сенаторы! – призывал Цицерон. – Мы должны быть бдительными как никогда. Отложите все дела и полностью отдайтесь заботам о государстве. Если же мы будем, как Марк Красс, заботиться лишь об умножении своих богатств, то вскоре потеряем все, включая и саму жизнь.

После бурного заседания сената Красс с трудом пробился к консулу сквозь плотную толпу его клиентов-телохранителей.

– Марк Туллий! Позволь задать тебе один-единственный вопрос.

– Я готов тебя выслушать, Марк Лициний, если это не займет много времени, – милостиво разрешил Цицерон, даже не замедляя шага.

– Не сегодня ли ночью ты хвалил меня и называл образцом порядочности и благородства?

– Я просто-напросто упражнялся в искусстве красиво говорить о низких предметах.

Красс побагровел от ярости до самых корней волос, но все же сдержался от каких-либо действий.

– Я прощаю это оскорбление лишь потому, что час назад ты вызвал мое уважение пламенной речью против врага нашей общей отчизны. Но не стоит забываться, Цицерон, ведь ты не отчизна, от лица которой говорил. Ты человек; постарайся не совершать ошибок, ибо за них приходится платить.

Рим бурлил и волновался, словно водоворот в реке.

Несмотря на свое красноречие и консульскую власть, Цицерон официально не мог уничтожить Катилину или заключить его в тюрьму. Однако блестящая речь консула в сенате, переписанная его единомышленниками и расклеенная на стенах домов, сделала свое дело – Катилина не мог больше находиться в Риме.

Слова великого оратора нашли горячий отклик в сердцах патриотов отчизны и побудили их к действию. В разных концах Вечного города начали создаваться вооруженные отряды с целью уничтожить Катилину и его сторонников. Один из таких отрядов молодых людей из знатных семейств возглавил Публий Красс, готовый пренебречь мнением отца ради своего кумира – Марка Туллия Цицерона.

В одну из ночей Луций Сергий Катилина в сопровождении вооруженных сторонников бежал из Рима.

Путь мятежного патриция лежал в Этрурию. Там по его приказу Гай Манлий уже несколько месяцев собирал для своего патрона войско. В свое время Манлий воевал под началом Суллы, и весьма успешно, так как после битвы при Херонее сам всесильный диктатор назначил его центурионом в один из лучших легионов. Ветерану было далеко за пятьдесят, но рука его по-прежнему крепко держала меч, а сердце, полное юношеского задора, рвалось в бой. Подчиняясь сердцу, а не разуму, Манлий легко дал вовлечь себя в опасную авантюру Катилины.