Виктор Бурцев - Вечное пламя

Верховцев, не зная, как отреагировать, смущенно кашлянул.

– Иван Васильевич, неужели вы верите в эти побасенки?

– Какие?

– Ну, знаете, солдаты рассказывают всякое. Разные там черные сержанты, вечные полковники. Сказки же…

– Эх, Владимир Филиппович… Сказка ложь, да в ней намек. Неужели забыли? – Болдин засмеялся. – Этот полковник станет вам удивительные вещи рассказывать. А вы не верьте. Но чтобы мне все было доложено слово в слово!

– Так точно!

– Слово в слово! – снова повторил Болдин. – Не важно, во что верим мы. Важно знать, во что верит противник. Знать все его сильные и слабые стороны – наша задача. Понимаете?

– Кажется, да.

– Вот и славно, – Болдин вздохнул. – Хотя и не нравится мне это все.

Нещадно болело все тело. Каждая косточка. Старая, начавшая заживать рана. Голова. Натруженные в нескончаемом крике связки. Кажется, у Генриха было сломано ребро, по крайней мере, дышал он с болью, а поход в туалет обернулся для него едва ли не худшей мукой, чем ночной форсированный допрос.

К тому же ходить Генрих не мог. Теперь он лежал на телеге, вздрагивая и постанывая на каждой колдобине или корне. Тело бил озноб.

Высоко-высоко проплывали ветви деревьев и иногда кусочки далекого голубого неба.

Но Лилленштайн был счастлив.

Впервые за несколько долгих дней он слышал. Измученное сознание само бежало от изуродованного тела. Бежало туда, куда только и знало дорожку. Вопреки неведомо откуда взявшемуся заслону. Бежало в мир, которого нет.

Как все это произошло, Жора не понял. Он вообще ничего не понимал теперь. Смутно, очень смутно вспоминался момент, когда жесткая колючая петля захлестнула горло, сдавила кадык, жестко вывернула шею, сдирая кожу… Что потом? Кажется, что-то было. Но воспоминания об этом стерлись. Как уж он оказался в этом сумрачном, наполненном вязким туманом лесу, Жора понять не мог.

В бога он не верил. Так же как и в черта. В этом смысле советская власть казалась ему вполне подходящей. Потому что не заставляла верить. Ну, разве только в победу мировой революции и в коммунизм. Пришлым немцам на первых порах было не до религий. Они на скорую руку устанавливали власть и порядок и рвались к Москве, словно им там медом намазали.

Так что рассказать Жоре о смерти было особо некому. Деревенский батюшка большую часть времени пил и грозил карами небесными за то, что продали Русь-матушку нехристям поганым. Ну и догрозился… Увезли его в крытом грузовике, вместе с другими врагами трудового народа. По удивительной случайности в список врагов попали все те, кто в свое время с Жорой был, что называется, не в ладах.

Так и жил Жора с пониманием, что после смерти ничего нет. Ни рая, ни ада. И похожа смерть на глухой, черный сон без сновидений. Когда закрыл глаза и как в пропасть ухнул. Ему казалось, что с этой нехитрой уверенностью помирать будет, когда срок придет, не страшно. Но все получилось, конечно же, не так…

Долго, очень долго Жора в тоске бродил вокруг своего изуродованного тела, покачивавшегося на ветру. Изредка шарахаясь от редких красноармейцев, что тенями скользили мимо, не замечая его, как живые не видят мертвых.

А потом стало происходить что-то странное… И тогда он испугался.

Жора вдруг понял, что он уже не один в этих сумерках, тяжелых и беспросветных. Он понял, каким-то другим, шестым чувством понял, что за ним идут! И кто-то большой, могучий, страшный ищет его одинокую, затерянную в странном лесу душу. И найдет! Обязательно найдет! Как находит всех и каждого, в свой срок.

Жора в ужасе метался меж деревьями, не в силах уйти от своего медленно разлагающегося тела. Но сделать ничего не мог.

Поэтому, когда из тумана вышел Рыцарь и сказал: «Ты мне нужен!» – Жора пошел за ним. Он пошел бы за кем угодно, лишь бы оказаться как можно дальше от страшного холодного дыхания того, кто ищет…

Когда Жора умирал на виселице, это было мучительно.

Но рождаться заново было куда как хуже!

Невероятных страданий стоило ему перетереть веревку и снова встать на ноги. Но боль была ничем по сравнению с муками голода. Мертвое тело разлагалось, остановить этот процесс было невозможно. От этого Жоре казалось, что он поедает сам себя и желудочный сок разъедает его изнутри. Это кошмарное, сводящее с ума чувство стихало, только когда бывший полицай сам поедал кого-нибудь. В эти минуты он чувствовал, как слабеет боль, как к истерзанным мышцам возвращается покой. Но ненадолго!

И все равно Жора был счастлив тем, что жив. Пусть таким, немыслимым, кошмарным, образом он избегал участи неизмеримо худшей…

Как выяснилось, пивший до самой смерти деревенский поп врал совсем немного, когда расписывал ад…

Все испортил мальчишка! Чертов, проклятый мальчишка! Из-за него все и случилось! Все – виселица, смерть, муки. Из-за одного гаденыша, сучьего выкормыша!

Когда Жора прижал наконец ненавистного генерала, сдавил крепкими пальцами-когтями его горло, не было на свете слов, чтобы описать ту волну счастья, которая нахлынула на бывшего полицая. И именно в этот момент сучонок сунулся со своей головней!..

Пламя было хуже голода. Много хуже. В нем был отголосок того, от чего Жора бежал, выбрав уродливую, медленно разлагающуюся жизнь, полную страдания и голода…

Обгоревшее лицо долго и невыносимо болело. Жора метался среди деревьев, раздирал пальцами плоть, ложился лицом в ржавую, гнилую воду небольшого болотца… Но ничто не помогало.

Потом партизаны снялись с места и ушли. Бывшему полицаю пришлось догонять их, по пути роясь в отходах, ловя зазевавшееся лесное зверье.

Жора двигался очень медленно, делая рывки только во время охоты, но зато он мог идти днем и ночью. Как машина. Как… мертвец. И вскоре он сумел догнать партизанский отряд и принялся кружить вокруг, выжидая удобной возможности напасть.

Однако теперь все было не так просто.

Партизаны жгли костры. Располагали их в походном порядке, достаточно близко друг к другу. Усилили посты.

Жора кружил вокруг, в тоске и муках голода, не зная, что делать. Несколько раз он видел мальчишку, который бегал по своим делам, и ненависть, поднимавшаяся в мертвой душе полицая, заставляла его выть и кататься по траве. Но сделать он ничего не мог.

Отчаяние захлестывало бывшего полицая, жалость к себе, злоба. Он то бродил по лесу, то валился на траву и лежал без движения, так что дикие звери начинали подходить к нему, привлеченные запахом мертвечины. Тогда Жора хватал их и пожирал, утоляя на какой-то миг жажду крови.

В этом невероятном водовороте боли и страданий он ухитрялся сохранять остатки разума. Он помнил, зачем вернулся обратно, в мир живых. И только это не давало бывшему полицаю кинуться на людей, таких близких и слабых…