Виктор Бурцев - Вечное пламя

Иногда Жора подходил к ночным кострам почти вплотную. Стоя на грани света и тьмы, он слушал разговоры, вдыхал сладкие, манящие запахи живой плоти. Казалось, еще немного, сделать рывок! Броситься черной тенью на спину ближнего бойца, впиться гнилыми, но еще крепкими зубами в шею…

Но кто-то вставал. Подбрасывал жаркие еловые ветки в костер. Тот вспыхивал, и мертвый полицай бесшумно отходил в темноту, дальше и дальше… Словно кто-то шептал ему: «Рано! Еще рано!»

Все это время Рыцарь, хозяин, приказавший и давший возможность снова жить, молчал.

Жора боялся, что его убьют красноармейцы. И тогда эта единственная ниточка, что связывала бывшего полицая с миром живых, лопнет. Силы, которые питают его, связывают разлагающуюся плоть и грязную душу, иссякнут… И ничто больше не удержит его от того ужаса, что ждет за гранью. Все это Жора, будучи совершенно несведущим в области тайного знания, понимал каким-то интуитивным образом.

И когда наконец он услышал ясный шепот Рыцаря, мертвый полицай ощутил счастье. Так счастлива собака, к которой вернулся хозяин, так радуется слуга, на которого обратил свой милостивый взор господин…

Но приказ Рыцаря испугал Жору.

Однако это был приказ.

Сознание долго не возвращалось к Генриху. Он будто бы плавал где-то в пространстве, где нет ни верха, ни низа, а только мгла, расчерченная синими просверками боли. Когда наконец ему на голову вылили ведро воды, фон Лилленштайн с трудом разлепил глаза.

– Молчим? – с некоторым удовлетворением поинтересовался Верховцев.

Лилленштайн снова закрыл глаза.

В голове вместе с болью пульсировала только одна мысль: «Умереть! Я должен умереть!»

В далеком лагере Заксенхаузен уже наверняка ждали своей очереди сотни неполноценных людишек, призванных собственной жизнью оплатить смерть Лилленштайна. Оставалось только одно – умереть! Подохнуть, чтобы не видеть этой русской конопатой физиономии!

Генрих застонал, сжимая кулаки. Вывихнутые пальцы отозвались острой, невыносимой болью.

Верховцев хмыкнул.

Сама по себе идея форсированного допроса не доставляла ему никакого удовольствия, так же как и сам процесс. Более того, и в этом он был исключительно согласен с генералом Болдиным, пытки были отвратительным делом. Мерзким. Последним делом, на которое может решиться человек.

Но… была война. И если сломанные ребра фашистского полковника хоть на сантиметр приближали советские войска к Берлину, Верховцев был готов наплевать на свои чувства.

Перед каждым допросом Верховцев напоминал себе, ради чего и зачем он делает это. Он заталкивал все человеческое в самый дальний уголок души. И снова подходил к штандартенфюреру…

– Умереть хочешь? – вдруг спросил Генриха Верховцев.

Тот открыл глаза. Уставился бессмысленным взглядом на майора.

– А я тебе не дам… Не дам, полковник! Я тебя буду лечить. Сращивать твои кости. И снова их ломать! Снова и снова… Понимаешь меня? Понимаешь?

Лилленштайн снова закрыл глаза. И Верховцев, внутренне вздрогнув, увидел, как скатилась слеза по небритой, обожженной щеке штандартенфюрера.

«Прости господи…»

Майору хотелось бросить все и пойти мыться. В речку. А лучше в баню! Чтобы пар. И веник. И холодная, очень холодная вода! А потом снова пар… И париться так до отупения, до дурноты, до слабости в коленях. Чтобы забыть, оттереть с себя эту грязь… Душу очистить!

Верховцев сплюнул.

«В Берлине париться буду! Вот прям у рейхстага поставлю баню и буду голым в реку… – Он попытался припомнить, есть ли в Берлине какая-нибудь река. В Париже – Сена. В Москве, соответственно, Москва-река. Ленинград – так вообще неизвестно, чего в нем больше, каналов или улиц… Выходило, что и в Берлине что-нибудь да есть. – А коли нету, так заставлю немцев мне бадью наполнить!»

Мечтам майора не было суждено сбыться. Он погибнет в сорок пятом, уже полковником. Его машина застрянет в завалах горящего Либенвальдена. Он сам кинется в пылающий детский дом и будет вместе с простыми солдатами вытаскивать оттуда немецких детей. С перебитыми ногами, придавленный рухнувшими стропилами, он вытолкнет последнего белоголового мальчишку в дверной проем, прежде чем обвалится основная часть крыши.

В маленьком немецком городке до сих пор стоит памятник неизвестному русскому солдату, и к нему каждый год приходит шестидесятилетний старик, у которого крик «Беги, пацан!» по сей день стоит в ушах.

Но это потом, в будущем…

А сейчас Владимир Филиппович Верховцев глядел на плачущего Лилленштайна и решал непростое моральное уравнение. Которое на самом деле решения не имело.

Усталые красноармейцы стояли вокруг, ожидая приказа. Этих ребят майор отобрал особо, хорошо зная, какой личный счет к немцам есть у каждого.

А за их спинами, осторожно ставя холодные, изуродованные ноги, крался мертвый полицай Жора. Бывший при жизни подонком, убийцей, насильником и, говоря откровенно, вполне заслуживший такую участь. Он подошел уже совсем близко.

Еще несколько шагов…

Еще чуть-чуть…

Жора изготовился к прыжку.

Все замерло.

– Хватит, – Верховцев махнул рукой. Он наклонился к немцу. – Мы продолжим. Обязательно продолжим. Но не сегодня. У нас с вами долгий впереди разговор.

Лилленштайн молчал.

Собственно, додави майор еще немного, и штандартенфюрер рассказал бы все, что знал. Пределы терпения его были исчерпаны, сил уже не осталось. Генрих был готов на что угодно, лишь бы больше никогда не видеть этих серых, цвета стали и свинца, глаз и не слышать голоса, раз за разом повторявшего одни и те же вопросы.

Обидно было как раз то, что майор ни разу не перешел пределов разумного. И не дал штандартенфюреру ни одного шанса героически сдохнуть под пытками. Собственно, этим Верховцев и был опасен, потому что мог долго, очень долго форсировать пленного. До тех пор, пока самые простые действия не покажутся тому мучительными. В свое время фон Лилленштайн проходил спецкурс по ведению допроса, в том числе и форсированного. Искусство выбивать из человека информацию входило в его весьма широкий спектр умений. Основная мысль, которую пытался донести до слушателей наставник, заключалась в том, что хороший палач не может испытывать удовольствия от процесса дознания. Маньяк, психопат, впадающий в экстатическое состояние при виде живого существа, попавшего в его полную власть, может легко переступить грань. И, во-первых, получит ложные сведения, а во-вторых, быстро лишит себя ценного человеческого материала, слишком уж велик будет соблазн ради своего удовольствия преступить последнюю черту. Таким образом, хороший палач ненавидит свою работу. И относится к ней как к неприятной необходимости. Не более того.