Виталий Каплан - Юг там, где солнце

И всё-таки это неизбежно. Уж лучше и Серёгинские допросы, и монастырская гниль, чем то, что рано или поздно случилось бы здесь. Сценарий стандартный, за годы работы в Управлении уже и на зубах навязло. Гадания продолжаются, растёт клиентура, благодарные идиоты рекомендуют ясновидящего мальчика своим знакомым, и в конце концов Мишкой обязательно заинтересуются взрослые оккультисты. В самом деле, способности редкие, ценный кадр. Ну, а подъехать они умеют. Юноша, вы — гений, ваш дар надо развивать. Мы вам поможем. Или вдруг непонятная болезнь поражает маму. Нет, лучше братишку. Медицина, как водится, бессильна, оно и понятно, куда ей, медицине, если это — мастерски наведённая порча. В самый драматический момент, конечно, появляется добрый дяденька-целитель, но, естественно, ему нужна Мишкина помощь для усиления энергетического потока, давай объединим наши поля — вот и пожалуйста, в подсознание занесён код. Дальше программа будет раскручиваться сама собой, и пацан уже «добровольно» пойдёт в ученики к упомянутому дяденьке. Тот впоследствии окажется не только целителем, но и магом, Мишке захочется того же, и он сам не заметит, как пройдёт мистерию Посвящения Бездне, и принесёт обеты жертвы своему новому Хозяину, и дальше — утоптанная дорога к вожделенным глубинам.

В лучшем случае всё кончится арестом, и тут — пожизненный срок в специзоляторе или, если следствие докажет факт принесения человеческих жертв — петля. И это — действительно лучший случай, потому что сохраняется ещё некая надежда на покаяние. А вот если мы его не выловим — рано или поздно свои же отправят его в это, как у них называется, Высокое Странствие. Проще говоря, заколют бронзовым ножом на базальтовом столе, и, умирая, он будет счастлив — те несколько секунд, пока не окажется там, за гранью, где уже ничто не сможет спасти его от вечного, надрывного отчаяния. Сюда стоит ещё приплюсовать тех, кого он, став Рыцарем, Адептом или Солдатом, потянет за собой.

Но, слава Богу, этого ничего уже не случится. Болезнь пресечена вовремя. Да, теперь — неизбежные издержки нашей профессии, слёзы, боль и разлука с родными, годы неволи, но зато он избежал худшего.

А перед глазами у меня то и дело вставал тёмный, залитый скучным дождиком лес, замершие фигуры ребят из отделения, и звучала в голове странная, ни на что не похожая музыка, вотвот готовая оборваться — и тогда в замершей ватной тишине прозвучат слова, которые я всё никак не мог вспомнить.

— Ну что, нагулялся? — кивнул мне хлопотавший у плиты Никитич. — Садись, пожуй маленько, я вот тут картошки отварил, да ещё макароны с утра остались, если хочешь, разогрей.

— Макароны — это дело, — согласился я, притулив сумку возле дивана. По правде говоря, есть мне не хотелось, но не обижать же заботливого старика. Переживает, небось, из-за вчерашнего ночного разговора. Непонятно вот только, в какую сторону переживает. Похоже, не удалось мне тогда его убедить. Ну и ладно. С собой бы разобраться.

— И чайку я поставлю, — добавил Никитич, не обернувшись. — По такой жаре самое оно, чайку горяченького. Квасу бы ещё неплохо, да вишь, старуха моя ещё когда приедет. У неё, знаешь, такие квасы, пока не выпьешь, не поверишь. А у меня вот всё никак руки не доходят. Где был-то сегодня?

— Да дурью маялся, дядя Федя. В парке сидел, читал, потом по городу бродил. Думал.

— Ну, и надумал чего? — с плохо изображаемым равнодушием осведомился Никитич.

— Надумал, что надоело мне это Барсовское сидение как зубу дупло. Ладно, последняя ночь осталась, завтра спозоранку снимаюсь с якоря — и всё, к тётке в деревню, в глушь.

— Отдохнёшь, значит, — прищурился Никитич. — Бог с тобой, отдыхай от трудов праведных.

Нет, ни в чём я не смог его поколебать. Надо же, какой упёртый дед.

— Я тебе ещё чего должен, Фёдор Никитич?

— Это в каком смысле?

— Ну, за еду, туда-сюда. Те не стесняйся, мне же всё равно потом вернут как командировочные, а тебе прямая выгода.

— В расчёте мы, — отвернулся Никитич к плите, точно у него там что-то подгорало. — Как тогда условились, так ты и заплатил, какие ещё дела?

— Ну, в расчёте так в расчёте, — я решил не настаивать. — Тебе, дядя, виднее.

— Мне много чего виднее, — хмуро кивнул Никитич. — Ты это… Я отойду часика на два, на три. Дело тут, понимаешь, у меня.

— Культурный отдых? — понимающе усмехнулся я.

— А то! Воскресенье же, как-никак.

— Ну, успехов! Домой-то без проблем дойдёшь?

— Я, Лёша, не то что некоторые, — с сожалением оглядев меня, сообщил Никитич. — Я пить умею. Ну ладно, не скучай тут.

Он плотно затворил дверь и, удаляясь, мелькнул пару раз в окне — сухонький, напряжённый. Отойдя подальше, оглянулся вдруг — вороватым каким-то движением. И быстро зашагал к перекрёстку, где Старопетровская вливается в Аллею маршала Овчинникова.

Почему-то шёл он налегке. Видно, ждало его где-то в Барсовских дебрях даровое угощение. А может, заранее с мужиками скинулись.

Скоро он растаял в густом, цвета спелого апельсина, пламени заката. А закат был потрясающий. В полнеба раскинулось рыжее зарево, тонкие сверкающие нити уходили от него в жидкую синеву, редкие клочья облаков то и дело вспыхивали вдруг снизу, точно к ним поднесли плюющуюся искрами спичку, вспыхивали — и минуту спустя осторожно гасли, растворяясь в тёплом ещё, жидко-сиреневом воздухе.

Я долго стоял у окна, ни о чём не думая, ни на что не надеясь — просто прислушивался к деловитому звону кузнечиков, к далёким петушиным выкрикам, к еле заметному ветерку — и почему-то не мог оторвать глаз от стынущей синевы, которую уже кое-где пробуравили острыми своими лучиками первые, самые нетерпеливые звезды.

Негромкий стук в дверь застал меня врасплох. Я дёрнулся так, что чуть было язык не прикусил, и сердце вдруг ухнуло куда-то вниз, в неожиданно открывшуюся гулкую пустоту.

Впрочем, всё это длилось не больше секунды. В самом деле, что же я так? Словно мне три года, а там, с той стороны — ждёт меня Кробастл. Было у меня в детстве такое страшилище.

Сейчас и не вспомнить, сам ли я его выдумал, или напугал кто-то из старших, в воспитательных целях. Мол, если не доешь манной каши… Но очень скоро я уже верил в Кробастла безоговорочно, и как ни убеждала меня мама, как ни подшучивал надо мной отец, я знал — во тьме затаился Кробастл, и он очень хочет забрать меня. Я почти видел его — приземистого, необъятно-широкого, в издевательски строгом чёрном костюме. А из рукавов торчат зелёные, в склизкой чешуе, болотом пахнущие лапы. На каждом пальце, изогнутый хитрым рыболовным крючком, бурый коготь. А головы и вовсе нет — лишь какой-то расплывшийся нарост поверх плеч, и из этого нароста смотрят тухлым взглядом узенькие, едва заметные глазки.