Виталий Каплан - Юг там, где солнце

Он заберёт меня, уведёт к себе, во тьму, а там… Я боялся думать, что же там, но воображение не больно слушалось мозгов, оно упрямо рождало картины. Вернее, лишь кусочки картин, но кусочки складывались во что-то столь гадкое, что я захлёбывался отчаянным рёвом. Взрослые чаще всего не понимали, что же со мной случилось. А я сперва было доверчиво объяснял, кто стоит за дверью, а потом понял, что самое правильное — молчать. Именно тогда сделал я страшное открытие — есть на свете такие вещи, от которых мама с папой не защитят. Вещи, с которыми приходится воевать самому.

А воевать пришлось, потому что Кробастл совсем уж обнаглел. Он снился едва ли не каждую ночь, он, чуть только темнело, прятался за сиреневую ткань штор, он глядел на меня ночью с потолка, по которому проплывали нервные блики машин с улицы. Я понял, — а ведь мне тогда не было и пяти, — что дальше так продолжаться не может. Или он очень скоро просочится сквозь хлипкую, стоящую между нами дверь и, сдавив когтистыми пальцами мой локоть, уведёт туда, или… Мне ужасно не хотелось делать или, но чем больше я размазывал слёзы по щекам, тем яснее становилось — другого пути нет.

И когда родители, уверенные, что посмотрев вечерний мультфильм, их сын видит безмятежные сны, глядели в соседней комнате очередной скучный сериал про вредных тёток и дядек, я вылез из постели, щёлкнул кнопочкой ночника. Его свет, хоть и мутновато-тусклый, всё же придал мне уверенности. Да и Топтыжка, плюшевый медвежонок, ободряюще глядел из угла жёлтыми пуговками глаз. И я, на цыпочках подобравшись к двери кладовки, рывком распахнул её.

Оттуда на меня пялился Кробастл.

Войди сейчас встревоженная мама, она бы, конечно, обнаружила только груду коробок и пыльные банки с огурцами, но у меня-то было совсем иное зрение, и я видел его — пристально, с нехорошим весельем щурившегося на меня, и жуткие пальцы медленно сжимались и разжимались, и из невидимой щели рта исходило гнилое, мёртвое дыхание.

— Уходи, Кробастл! — сумев всё же не заплакать, прошептал я. — Я тебя больше не боюсь, вот! Даже если ты меня съешь, всё равно не боюсь. Потому что ты — злой, и вообще тебя нет. Потому что, — тут я сделал напряжённую паузу, удивившись, как это Кробастл до сих пор не схватил меня за горло, и докончил прерывистым, хриплым, точно бы и не своим голосом, — потому что тебя не должно быть!

И тут он еле заметно кивнул мне, будто соглашаясь, а потом… Чёрный костюм его вдруг расплылся, стал нечётким — а может, причиной тому послужили выступившие не к месту слёзы — и грязным облаком утянулся в незаметную какую-то щель. Зелёные чешуйчатые руки высохли и вмиг оказались безобидной пластмассовой вешалкой. Дольше всех оставались глаза — злость уже испарилась из них, и теперь там светилось странное, безнадёжное и вместе с тем привычное понимание. Потом и глаза растаяли в пыльной полутьме кладовки.

И тогда я наконец понял, что Кробастла в моей жизни больше нет. И что прогнал его — я сам. Не Илья-Муромец с мечом-кладенцом, не милиционер с чёрным пистолетом, а всего лишь я — пятилетний мальчик Лёша, который до сих пор ещё, стыдно сказать, иногда писается ночью.

И мне сделалось чуть ли не до слёз грустно — зачем же я так долго, так уныло и бесполезно боялся?

Я отогнал не к месту хлынувшие воспоминания. Да и не нравилась мне эта страница биографии. Хотелось верить, что кроме буйной детской фантазии, ничего тогда и не было. Потому что иначе… Хорошо ещё родители не потащили к психиатру. Прибавилось бы тогда на всю жизнь проблем. А может, всё куда серьёзнее? Уже тогда, двадцать лет назад, протянула ко мне пальцы пустота. Безнадёжная, унылая — и в то же время нечеловечески сильная. Пытаясь урвать ошмётки этой запредельной силы, и крутится вся эта шваль — Солдаты, Рыцари, Адепты. Совершают ритуалы, приносят жертвы.

Да, защитил меня тогда, в сопливом детстве, ангелхранитель. Но вот если взять нынешние сны… Мухи на распухшем языке. Голые, освежёванные стены кельи. Пригнувшая меня к земле чёрная музыка. Неспроста. Чем-то зацепил я этих, снизу. Вот и суетятся. Ну да Господь не оставит.

Ладно, хватит. Сейчас бы с нежданным гостем разобраться. Кто бы это мог быть? У Никитича свой ключ, значит, к нему ктото ломится. Придётся визитёра опечалить, тем более, что мне неведомо, куда конкретно ушёл старик расслабляться.

А на пороге стоял не кто иной как настоятель храма, отец Николай. Ничего себе встреча!

— Здравствуйте, Алексей Юрьевич, — не обращая внимания на мою растерянность, приветливо произнёс он. — А я, собственно говоря, к вам.

— Заходите, конечно, заходите, — забормотал я, отступая от двери. — Я, право, не знаю, чем обязан.

Сейчас, в тёмно-сером подряснике и стоптанных сандалиях, он казался куда проще, чем утром, на службе. Сразу видно, что и лет ему немало, и проблемы замучили, и язва, наверное, покою не даёт.

Со двора неслышно появился Волчок, встряхнулся и коротко тявкнул.

— Не обращайте внимания, батюшка, се зверь кроткий, — проговорил я с внутренней усмешкой. Давно ли почти такими же словами успокаивал меня Никитич?

— Да мы с Волчком прекрасно знакомы, — благодушно пробасил священник, нагибаясь к псу и гладя того по свалявшейся тёмной шерсти. — Я эту живность ещё слепым щенком помню. Любит Федя собак, ну, и они ему взаимностью отвечают.

Волчок вновь тявкнул — на сей раз подтверждающе. Посмотрел на меня каким-то оценивающим взглядом и не спеша удалился во двор — нести сторожевую повинность. Интересно, если к Никитичу и впрямь кто вломится, много ли будет проку от смиренного двортерьера?

— Видите ли, Алексей Юрьевич, мне надо поговорить с вами, — продолжил отец Николай, заходя в комнату. — Узнать местоприбывание ваше мне, как понимаете, труда не составило. Свойство маленьких городков — новости распространяются молниеносно.

— Садитесь, батюшка, — пододвинул я ему единственный приличный стул, с изящно выгнутой спинкой. — Знаете, я, кажется, догадываюсь, о чём вы хотели поговорить.

— Совершенно верно, — кивнул он. — О Мише Званцеве.

— В таком случае вы уже третий.

— Да? — с интересом протянул священник. — И кто же, если не секрет, мои предшественники?

— Не секрет. Фёдор Никитич — вы его, надо полагать, знаете. Ну, и мальчик ещё один, Мишин приятель.

— Не густо, — усмехнулся отец Николай. — Опасаются люди.

— И чего же они опасаются? — я непроизвольно хмыкнул.

— По-моему, вы и сами догадываетесь, — негромко сказал отец Николай. — Но лучше перейдём к делу.

— Минутку, — перебил его я. — У меня такое ощущение, что разговор наш выйдет долгим, так что я, с вашего позволения, чайник поставлю. У Фёдора Никитича варенье имеется, вишнёвое, сушки ещё в пакете оставались.