Алексей Волков - Командор

Внизу, в общей зале, раздался шум, послышались громкие пьяные голоса на грани крика, и мне сразу стало не по себе. Когда же все это перекрыл женский визг, я, отбросив колебания, бросился на звуки скандала.

Мои худшие подозрения сбылись. К одной из стен прижались бледные и насмерть перепуганные Мэри и жена Ширяева, а на них наседали четверо здоровенных, изрядно подвыпивших матросов. Их загорелые руки уже вовсю лапали женские тела.

– Прекратить! – Я не узнал собственного голоса.

В несколько прыжков я преодолел разделяющее нас расстояние, рванул в сторону одного матроса, второго, но третий развернулся и врезал мне так, что я буквально взлетел, рухнул спиной на подвернувшийся некстати стол и тут же свалился с него.

Полыхнувшая во мне ярость была так велика, что я даже не ощутил боли. Я тут же вскочил и решительно двинулся к четверке британцев. Те уже поджидали меня, нехорошо ухмыляясь. В их руках тускло поблескивали ножи.

Я обернулся. Лудицкий высунулся было на лестницу, но оценил ситуацию и торопливо скрылся в комнате. Хозяин тоже куда-то сгинул. Сидящие в зале горожане и моряки с интересом глазели на нас, предвкушая драку, но никто и не подумал вмешаться.

Ладно. Посмотрим, кто кого. Я выдернул из ножен шпагу, с удовлетворением отметив, насколько ее клинок длиннее матросских ножей. Пусть я не чемпион по фехтованию, зато у меня явное преимущество в оружии.

Моряки это тоже поняли, заколебались, но потом двое стали обходить меня с боков.

– Сейчас я посмотрю, какого цвета у тебя потроха! – рыкнул тот, что заходил справа.

Ждать не было никакого смысла, и я, прыгнув в его сторону, рубанул его по руке.

– Сволочь! – нож выпал, и матрос схватился левой рукой за рану. – Бей его, ребята!

Шпага со свистом описала полукруг, и ребята невольно попятились. Один из них резким движением метнул в меня нож, однако мне каким-то чудом удалось увернуться. Затем я прыгнул на левого противника, оставил ему отметку на щеке и оказался рядом со стеной.

Теперь я мог не беспокоиться за свой тыл. Но на меня напали сразу трое стремящихся убить меня врагов, и еще неизвестно, чем закончится такая схватка. На всякий случай я запустил левую руку в карман, где у меня лежал «макаров». Я не левша, но в правом кармане была здоровенная дырка, и потому оружие пришлось прятать в левом.

Свистнул еще один нож, и я почувствовал, как лезвие вспороло одежду и скользнуло по правому боку.

В следующий миг матросы бросились на меня, но я двумя взмахами шпаги воздвиг между нами преграду, а когда один из них поднырнул под нее, успел уколоть его в плечо.

– Сейчас я его… – Раненый первым моряк снова присоединился к троице и выхватил здоровой рукой пистолет.

– Пошли вон, шакалы! – процедил я и честно предупредил: – Или убью всех.

– Посмотрим, – ухмыльнулся матрос с распоротой щекой и тоже вытащил из-за пояса пистолет.

Его примеру последовали остальные, и я увидел четыре медленно поднимающихся ствола. Выхода у меня не осталось. Я торопливо выхватил «макаров» и под истошный визг женщин стал стрелять с левой руки.

Только это меня и спасло. Минимум двое матросов выстрелили почти одновременно со мной, но именно «почти». Удары попавших в них пуль поневоле сбили прицел. Еще один выстрелил, когда в меня кто-то врезался сбоку, пытаясь прикрыть, а на деле только мешая. Моя рука дернулась в сторону, и тут громыхнул четвертый выстрел.

Мэри (это была она) дернулась всем телом и безвольной куклой повалилась на пол.

Я как-то сразу понял – все, она убита – и даже не посмотрел в ее сторону. Обойма в «макарове» опустела, а передо мной продолжал стоять убивший певицу матрос. Он не имел права жить на этом свете, и я мгновенно сделал выпад и пронзил его шпагой.

Что было дальше, я почти не помню. Кажется, в трактир ворвались солдаты в красном и вырвали оружие, потом меня куда-то волокли, о чем-то спрашивали, я где-то лежал, но окончательно очнулся уже в трюме какого-то корабля.

Я разглядел рядом женщин, детей, Лудицкого и с трудом нашел в себе силы спросить:

– Куда нас везут?

– На Ямайку. – Я даже не заметил, кто это сказал. – Для вынесения окончательного приговора.

– Они не имели права арестовывать меня! У меня депутатская неприкосновенность! Я ни в чем не виновен и никого не убивал! – взвизгнул Лудицкий.

– Ты бы еще Женевскую конвенцию вспомнил, трус паршивый! – ответил я и отвесил советнику полновесную пощечину.

Когда солнце покатилось к горизонту, обещая скорую темноту, работа на плантации поневоле прекратилась. Надсмотрщики деловито пересчитали белых и черных рабов и повели их к баракам. Подгонять никого не приходилось. Измученные жарой и трудом оборванные люди покорно брели на отдых, радуясь, если кто-то из них еще был способен предвкушать долгожданный отдых. Точнее, не отдых – это понятие достаточно широкое, – а краткий покой и тяжелый беспробудный сон.

Обед, он же ужин, был уже готов. Отвратительную бурду, рассчитанную на поддержание сил, но никак не на получаемое от еды удовольствие, тем не менее съели подчистую, чтобы на следующий день не свалиться на бесконечной работе. Если бы рабство состояло из одних ночей!

Почти сразу после еды большинство рабов заперли в бараках.

Исключением были люди семейные: хозяин нуждался в увеличении числа работников, и их естественный прирост был процессом пусть медлительным, но надежным. Кроме того, не запирались домашние слуги да те счастливчики, кто, благодаря своим умениям, мог претендовать на особое благоволение плантатора. Например, Петрович, неожиданно для хозяина оказавшийся достаточно выгодным приобретением в качестве врача.

Остальные недавно купленные рабы к выгодным приобретениям не относились. Трое из них еще не оправились от ран и первую неделю почти не работали. Кабанов нагло заявил плантатору, что труд убьет их за пару дней и хозяин окажется в убытке. Хозяин вспылил было в ответ и хотел наказать непокорного, но слова Сергея заключали в себе горькую правду. Убыток стал бы небольшим (дорого он заплатил лишь за Ширяева), но бросаться деньгами не следовало, и обещанную порку отложили на потом. Зато, едва у новичков затянулись раны, их выгнали в поле и заставили работать наравне со всеми.

Впрочем, небольшое отличие имелось. Надсмотрщик, грубый и невежественный тип, однажды попытался было ударить Кабанова, но именно попытался. В глазах отставного десантника он увидел такую расчетливую и уверенную угрозу, что уже занесенная рука с кнутом невольно опустилась. Даже тупой надсмотрщик предпочел не связываться с этим новым рабом из неизвестной страны.

Но и без наказаний работа была очень тяжелой, и бывшие пассажиры под вечер едва волочили ноги. И все-таки Кабанов находил в себе силы для полуночных бесед с остальными рабами. Негры отпали достаточно быстро – в них жило недоверие к странному белому человеку и почти полностью отсутствовал мятежный дух. Оставались французы, и Сергею удалось сойтись с их бывшим командиром, капитаном французской королевской армии шевалье Мишелем д’Энтрэ.