Даниэль Клугер - Двойное отражение

«Ветер, ветер имел цвет, был белым, завертывался в спирали, и спирали эти, огромные и причудливые, живыми драконами неслись над площадью, страшные снежные драконы вились над Дворцовою, и над набережной, и над замерзшею Невою.

Над улицами и домами.

Белый безумный ветер с Севера был неожиданно бесшумным, поглощавшим и пожиравшим звуки. Страшным казалось это призрачное безмолвие, белая мгла и белая тишина, поразившие огромный город, страшным казалось владычество белого ветра в столице великой Империи.

Неслышными были шаги, нереальными были редкие тени, скользившие набережными и бульварами.

Михаил Сергеевич Лунин шел, кутаясь в старую шинель, поглубже надвинув картуз. Он ощущал безумную тишину, принесенную в Петербург ветром, и оттого чувствовал себя совершенно одиноким, да что там – чувствовал!

Был.

Был единственным человеком в большом, внезапно опустевшем городе, единственным человеком среди белых драконов, и драконы вокруг него заворачивали свои длинные колючие хвосты.

Да, он был одинок, идущий под ветром и снегом, высокий, обманчиво-худой человек в серой шинели и сером картузе – казался одиноким.

И лишь тяжесть двух заряженных пистолетов под шинелью спорила с этим, доказывала, что не один он, что есть еще один, тот, к кому направлялся Лунин.

И белые, снежные драконы вились вокруг одного из этих двух, завихривались кольцами, толкали, толкали в спину, чтобы ускорить, убыстрить, связать их воедино поскорее, скорее, ско…

Словно сопротивляясь, словно споря с неизбежностью, с роком, замедлил Лунин шаги. И взъярились драконы, прорвали белое безмолвие, взвыли тясячей голосов: „Иди!.. Иди!.. Не смей останавливаться!..“

Говорил днем Пестель, только что примчавшийся в Петербург (к досаде Северян, аки по воздуху перенесен), только что освобожденный Южанами из-под ареста, говорил – о чем же, Господи, говорил-то? – да слова его, ах!.. и слова его путались сейчас в белом ветре, в белом ледяном дыме, заглушались белым воем… что-то там о тысячах сторонников по бескрайней Руси, и – удивительное дело! – ведь слушал ротмистр Лунин полковника Пестеля, слушал внимательно, слушал и соглашался, да-да! – со всем соглашался. И с тем, что необходимы стремительные шаги, решительные меры, и насчет судьбы бывшего (не-бывшего) императора. Говорил пехотный полковник о дивизии, идущей с Кавказа, и еще о двух – из-под Кишинева. Да… О Константине тоже говорил Пестель, об августейшем шефе Михаила Сергеевича, и смотрел он при этом на Михаила Сергеевича строго и недовольно. И горели щеки у подполковника Лунина, как у мальчишки. Горели, еще бы! Как не слушать, как не соглашаться, когда говорит вождь, великий человек, надменный оратор, убежденный! Российский Демосфен… черт знает! Ах, виновным, виновным чувствовал себя адъютант Великого Князя, что, получив вести из столицы, не арестовал тотчас Константина, позволил ему уйти из Варшавы. А ныне, по слухам, Константин объявился в России и идет в столицу во главе войск, данных ему генералом Ермоловым и генералом Киселевым, и ведь опасен, о, правда, опасен, ведь войска-то, войска присягали ему, господа, и что им теперь скажешь, сбитым с толку солдатам?! Да и мы-то, мы-то ведь тоже присягали, господа офицеры, разве не так?! И глядя в горящие глаза Пестеля, Лунин едва не признался в том, что сам же, своей волей, отпустил Великого Князя, зная, понимая прекрасно, что тот уж не вернется. Но не признался, потому что понял вдруг: Пестель о том знает, уж непонятно откуда, но – знает. А прочим знать необязательно.

Вдруг Лунин остановился. И вновь взвыли драконы, но он не слушал более их злых голосов, воплей. Неожиданная мысль: а не чувство ли вины толкнуло его навстречу серым глазам Пестеля, не оно ли заставило его взяться за это дело, за невысказанное это поручение, не?..

И тяжелы стали спрятанные пистолеты, ох тяжелы, и тяжесть их едва не согнула лихого ротмистра, едва пополам не переломила.

Нет. Нет, не может того быть, не было этого.

Нет?

Разумеется, нет, кто же еще мог за это взяться, кто, кроме него, ведь никого другого не было, такого – там – не было? Ведь он-то, он – единственный из всех бывших тогда – давно уже вышел из Общества, не имел с Обществом никаких сношений, ему и должно было свершить все. Ибо Общество, во всяком случае, должно оставаться чистым. Вот почему он, ротмистр Лунин, бывший адъютант наместника Польши Константина Павловича, идет сейчас на гауптвахту Лейб-гренадерского полка, идет с двумя заряженными пистолетами, идет на эту странную, страшную дуэль. Вот почему все расступились тогда перед ним, и прекрасные темные глаза Рылеева стали еще темнее.

Вот почему…

Тысячи сторонников по Руси.

Хорошо бы, ей же Богу, хорошо бы, коли так! Ах, хорошо бы!

Усмешка искривила плотно сжатые губы. Лунин снова быстро зашагал по набережной. Подумать только: тысячи сторонников! Да неужто? В самом деле? Так ли это? Ах, Павел Иванович, Павел Иванович, душа моя, да полно! Где они, сторонники, тысячи и десятки тысяч? Что ж молчат, что ж затаились, уж не снега ли боятся?

И рассмеялся лихой ротмистр, захохотал во все горло.

Ах, господин Пестель, полковник Павел Иванович, отчаянная душа, железный человек! Есть ли они? Не плод ли это фантазии Вашей? Не мертвые ли души эти ваши сторонники?

Но застыл, застыл на губах смех, заледенел, в кристаллы обратился, с неживым, потусторонним звоном покатился под ноги, и вновь – словно застыло все, и по-прежнему – ни единого звука.

Выбелил снег мысли и картины памяти.

Дальше шел одинокий странник. Дальше размеренно шагал, будто бы и сам, по своей воле, но – нет, нет… Дьявольски прочная цепь приковывала его к тому, к спящему под солдатской шинелью, спящему под присмотром растерянных, напуганных гренадеров. Прочная цепь, неразрывная. Кто каторжник, кто ядро? – Бог весть.

Застыло лицо, замерзли глаза… две льдинки… не видят ничего. Решительно отмеряют шаги – время, время – ближе, ближе гауптвахта, ближе рассвет…

Белый вихрь взъюжился, взвился – уже не спиралью, уже петлею… обхватил, ослепил… подхватил, поднял в ледяной воздух, в беззвездное небо… понес над замерзшей, заснеженной землею…

…он очнулся на неудобном жестком стуле с высокою спинкой, в углу сдавленного тяжелыми каменными стенами пространства, тяжело вздохнул, и только после этого томительного вздоха-отпущения посмотрел в другой угол – туда, где, укрывшись шинелью, на железной кровати спал последний российский самодержец…»

Сколько мне известно, ни разу, нигде, ни при каких обстоятельствах «государственные люди» наши не называли имени того, кто свинцовою точкой завершил родословие Романовых. Поправь, ежели неправ. Слухи – что, слухи были.