Владилен Машковцев - Время красного дракона

— Слушаюсь, Аркадий Ваныч!

— И помоги мне, сержант, в поиске трупа, который исчез из морга. Скажи, как на духу: ты не убил ли случайно бабку?

— Ни, товарищ начальник! Не убивал я ведьму. Стукнул я ее раза два-три для порядку, для общей уважительности к милиции и советской власти.

— За что старуху арестовали?

— Во-перво, она занималась несознательным промыслом: знахарствовала, колдовала. Во-второ, пыталась купить мешок пшеничной муки за монеты золотые. А за утайку золота ей срок положен от прокурору на десять лет.

— Кто может подтвердить, что ты, Матафонов, не прикончил знахарку, гражданку Меркульеву?

— Свидетели есть, Аркадий Ваныч. Нищий Ленин и мериканец Майкл видели, как я затолкнул колдунью в камеру.

— В какую камеру?

— В камеру ? 2. Бросил я ее туда к энтому, чокнутому, который из колонии сбежал, от Гейнемана. Живую я ее запихнул туда. Она хрипела, царапалась и кусалась противозаконно, антисоветски.

— Ты поместил, Матафонов, женщину в одной камере с мужчиной?

— Какую женщину, товарищ начальник. Не было никакой бабы. В наличии находилась беззубая штруньдя. И мужчины не имелось. В камере сидел доходяга, заключенный библиотекарь из колонии Гейнемана. Получокнутый он, при сообразительности, однако. Опросите его, он подтвердит, што я приволок старуху в камеру живьем. Она уж после дуба врезала, в камере. Тихо умерла, должно быть, от огорчения. Такое у меня классовое понимание.

— А почему, Матафонов, труп отправили в морг? Обычно ведь мы сами хороним, по ночам.

— Расстрелянных закапываем, арестованных по ордеру. А бабка была не заарестованной, а задержанной. К чему нам труп ееный?

— У гражданки Меркульевой есть родственники? С кем она жила?

— Со стариком жила. И внучка у них — торговка базарная. Старик-то красный партизан, из отряда Каширина, без подозрениев с орденом. Потому и обыск не сделали у них, Аркадий Ваныч.

— В докладной осведомителя Шмеля говорится, будто у знахарки не так давно были Завенягин и Ломинадзе. Может, это сплетни, оговор, выдумки?

— Не наговор энто, Аркадий Ваныч. Показаниями подтвердилось. На черной легковушке они приезжали, самогон употребляли, груздочки, рыбу жареную, пельмени. Пели песни царских прислужников — казаков. Пили они с дедом и бабкой. Старуха вот помре.

— А вскрытие патологоанатом производил? Как ты думаешь, Матафонов?

— Все честь по чести, Аркадий Ваныч. Брюхо старухе вспороли, мозги выковыряли.

— А что говорит сторож морга?

— Што говорит? Энто и пересказать в неудобности, Аркадий Ваныч. Сторож самогон употреблял в малосознательности. Сидел, значится, посеред покойников, пил и кушал в некультурности ливерную колбасу. А мертвая старуха встала и ушла без полного позволения докторов.

Порошин улыбался, наслаждаясь речью сержанта. Вот она кондовая Россия, темная, искренняя, простодушная, косноязычная — до прелести. И не удержался, спросил:

— А почему, Матафонов, ты полагаешь, что сторож ел ливерную колбасу в некультурности?

— Так ить как же? При мертвяках кушать колбасу некультурно.

— А как фамилия беглеца из колонии? И где он сейчас? Я ведь после командировки, еще не вошел в курс дел...

Матафонов набычился недовольно, но ответил:

— Бежавшего из колонии мы взяли на станции Буранной. В пустом вагоне из-под угля. Заключенный был осужден недавно, по статье «58». Подлинная его фамилия неизвестна. Сидел он по тюрьмам и раньше. У нас по приговору прошел как Илья Ильич Бродягин. По кличке — Трубочист. Вчера я возвернул его под конвоем в колонию. И наподдавал ему для уважительности к НКВД.

Порошин встал из-за стола, одернул полу своей кожаной куртки, подошел к окну. Над горой Магнитной пролетала черная воронья стая. На ржавом ступенчатом срезе рудника виднелся маленький, почти игрушечный экскаватор. А слева коптили округу мартены, доменные печи, коксохим с ядовито-зелеными дымами. И не было никакой связи между вороньей стаей, вишняком на склоне горы, экскаватором и домнами. Фрагменты какого-то распада и абсурда. А за спиной сопел конопатый, мордасто-курносый богатырь. Мускулы и меч победившего пролетариата. Занесенного случайным ветром москвича он скорее всего недолюбливает. Боится вопросов о старухе, труп которой пропал из морга. А почему? Никто ведь не стремится причинить ему зло. Вмешивается директор завода Завенягин? Но для НКВД он — никто. Вступается за знахарку секретарь горкома партии Ломинадзе? Ха-ха! Ха-ха! Виссарион Виссарионович сам под наблюдением, подозрением, в опале. Пыжится какой-то там прокуроришка Соронин? Но у него, наверно, жалоба, сигнал. Ему надо показать, будто он охраняет законность.

— А для чего вы, сержант, били этого бродягу, беглеца из колонии? Он может в отместку теперь показать, что вы укокошили старуху. Возможно прокурор Соронин уже имеет это свидетельство. Слишком уверенно он говорил. Мол, гражданку Меркульеву убили в подвале милиции.

— Никак нет, товарищ начальник! Трубочист энтих обманных показаний сроду не изрыгнет.

— Почему ты в этом уверен, сержант?

— Трубочист не сумнительный в честности.

— Не совсем понимаю.

— Он, Трубочист, конь брыкучий, ан с достоинством. До оговора не опущаются такие, Аркадий Ваныч. А бабулю я в самом деле не пришивал. Голову даю на отсечение. Прошу снять показания у Трубочиста, пока он снова не утек. Свидетель он наиважный для моеной невиновности.

— Вы свободны, сержант. Идите, занимайтесь своим делом, — спокойно произнес Порошин, продолжая смотреть в окно на черную воронью стаю.

Москва околдовывала сердце башнями и зубчатыми стенами Кремля, витыми маковками Василия Блаженного, золотыми куполами церквей, архитектурой старинных особняков с колоннами портиков, ангелами и львами, мраморными девами, упряжками коней — летящих в небе. Каждый камень Москвы имеет свой колдовской камертон. А земля таит в глубине гул набатов, цокот копыт со времен Ивана Грозного. И лучится город то славой великой, то пламенем далеких пожаров и потрясений.

Вячеслав Михайлович Молотов любил Москву, как всякий истинно русский человек. Он всегда смотрел на храмы с какой-то щемящей грустью и тайным наслаждением. Для всех остальных членов правительства столица была лишь крепостью власти, чужим городом. Сталин не испытывал трепещущего чувства перед Москвой. Каганович согласился бы с легкостью снести столицу с лица русской земли. Ворошилов мог жить бы и в Стамбуле, если бы над минаретами вознеслись пятиконечные рубиновые звезды.

Никто и никогда не мог бы догадаться, о чем думал Молотов. Непроницаемость была для Вячеслава Михайловича надежной защитой. Сталин видел насквозь до мельчайших подробностей всех, кроме Молотова. Коба разгадывал его всю жизнь, то возвышая, то унижая, но так и не разглядел до необходимой ему ясности. Спокоен и непроницаем был Молотов и несколько лет назад, а именно 5 декабря 1931 года, когда разрушали храм Христа Спасителя. Сталин стоял рядом, попыхивал трубкой и хитровато бросал короткие взгляды — то на Кагановича, то на Ворошилова, то на комсомольского вожака Косарева. Христа Спасителя окружили на большом расстоянии тройной цепью красноармейцев и чекистов, чтобы не подпустить народ. Величие и богатство храма давило на пигмеев политики. Кресты на звезды не заменишь, подобное не построишь. Бастион старого мира раздражал особенно Лазаря Моисеевича. Но больше других отличался энтузиазмом разрушения Косарев. Он бросался к стенам храма с отбойным молотком, весело бесновался, даже рычал и приплясывал. Тухачевский предлагал начать взрывные работы сразу. Ворошилов похлопывал от восторга по своим жирным ляжкам. Калинин выглядел остроносо, несколько чудаковато и растерянно.