Владилен Машковцев - Время красного дракона

«Совершенно секретно. Спецдонесение. Сообщаю Вам, что органами НКВД вскрыта среди заключенных исправтрудколонии контрреволюционная повстанческая группа. Группа ставила своей задачей свержение советской власти вооруженным путем. Мною дана санкция на арест сорока одного человека этой группы. Непосредственным исполнителем, руководителем этой организации в ИТК являлся Золотовский Израиль Абрамович, 1887 года рождения из гор. Запорожья УССР, из служащих, еврей, в 1937 году привлекался как участник вредительской организации и за связь с троцкистами. Кроме того в этой же ИТК арестовано четыре японских шпиона: Комиков В. И., судимый по статье 162 тройкой, Эльмейд Вольдемар Карпович, судимый по статье 162 «л», Шефф Эйнард Иванович, судимый по статье 116, Юйбауэр Карл Годлобович, судимый по статье 162. Действия их квалифицированы по статье 58-6 УК. Все постановления и справки на них отправлены в Челябинск военному прокурору 85-й стрелковой дивизии.

Прокурор — И. Соронин».

Прокурорский бред о японских шпионах, вооруженном восстании и свержении советской власти был бы забавен, если бы обвиняемых не расстреливали. Но два грузовика с арестованными заключенными уехали в сторону Куйбаса. Исполнение приговора для Золотовского временно отложили. Он томился в тюрьме.

— Золотовский — добрейший и безобидный человек, — вздыхал Гейнеман. — Он всегда был далек от политики, не был знаком ни с одним троцкистом. Кому нужна его смерть? Изя — хороший бухгалтер. Как вы умудрились из него нарисовать руководителя восстания?

— Не знаю, дело вел Пушков. Но они вину признали сразу, без нажима. Даю тебе честное слово — их не пытали, — объяснил Порошин.

Ни прокурор, ни начальник НКВД не понимали, что жизнь и деятельность колонии нуждались в организации. Органы НКВД несколько раз подряд выгрызали всю внутреннюю структуру управления лагерем. Гейнеман метался, все работы останавливались, наступал паралич. Господи, что уж рассуждать о колонии? Придорогин и Соронин умудрились арестовать сразу сорок доменщиков. И одна из домен остановилась, на другой произошла авария.

Отец Гейнемана писал из Москвы: «Миша, что происходит? Может, в органы НКВД пробрались враги народа? Может, они таким образом сеют ненависть к нашей родной советской власти?» На письма отца, на его вопросы Гейнеман не отвечал. И поговорить ему, кроме Порошина, было не с кем. Аркадий за последний год поутратил свой ультрапатриотизм, все чаще задумывался, соглашаясь в спорах с другом. С интересом выслушал он и предложение Гейнемана устроить побег Фроське.

— Как ты, Миша, видишь это в деталях?

— Очень просто. Она выпьет снотворного. Фельдшер у меня из зэков — мой друг. Мы оформим акт о смерти гражданки Меркульевой, вывезем ее с трупами. Ты сделаешь для нее документы, отправишь ее в другой город.

— А вы по ошибке проткнете ей грудь ломом.

— Не шути так мрачно, Аркаша. Фросе ведь нельзя оставаться здесь, она ждет ребенка.

Фроська задумку Гейнемана осмеяла, не приняла план побега:

— Снотворного пить не стану, с мертвяками не лягу!

— Можно вывезти тебя в бочке водовоза, — предложил Гейнеман. — Оформим смерть на другом трупе.

Но Фроська и от бочки отказалась:

— Привезите мне из дому мое корыто. Боле ничего не надо. А как я из колонии исчезну, то уж не ваше дело.

Гейнеман и Порошин в корыто не поверили. Ну, допустим, умеет она фокус продемонстрировать с гипнозом. Обманет одного, другого. Вспорхнет якобы на своем чертовом корыте. А часовые для чего стоят на сторожевых вышках? Они же стрелять начнут. И полетят щепки от корыта. Не очень серьезно, просто шуточки.

— Аркаша, привези мне корыто, — настаивала Фроська.

— Наверно, в корыте высверлены полости, а в них укрыты золотые монеты, — подумал Порошин. — Она подкупит охрану и улизнет.

— Привези ты ей, Аркаша, корыто. Она хоть рубашки стирать нам будет. У нас на всю колонию три тазика, — поддержал Фроську Гейнеман.

Порошин жил в доме Меркульевых, деревянное корыто стояло в сенях, привезти его на машине было не так уж трудно. Но для чего оно потребовалось Фроське? Какая тайна может быть в почерневшей, треснувшей колоде? Аркадий Иванович на другой же день тщательно обследовал корыто, поскоблил торцы и бока, отыскивая тайник. В дереве ведь легко спрятать драгоценный камень: бриллиант, изумруд. Если бы Порошин обнаружил сокровище, он бы передал его Фроське. Но в корыте богатства не содержалось. Оно было вырублено из тополя довольно аляповато и грубо. И потемнело по древности. Возможно, Фроська хотела заполучить этот предмет по мотивам психологическим, чтобы ощутить связь с домом родным.

Аркадий Иванович привез корыто в колонию. И Фроська обрадовалась, устроила стирку. Она установила свое долбленое чудо на два чурбака, во дворе — под окнами лагерной конторы. День был воскресным. Аркадию Ивановичу разрешили отдохнуть. И он впервые явился к любимой днем, не таясь. Она заставила его натаскать воды из пожарного чана, натянуть шнур для сушки белья между двумя корявыми карагачами. Весна была ранней, теплой. Холмистая округа зеленелась травой. Возле загороди из колючей проволоки желтел лепестками подснежник. Порошин видел цветок этот второй раз в жизни. Прошлой весной, когда еще не сошел снег, Фроська нашла такой же подснежник. Но тот цветок был удивителен тем, что вырос под коркой льда. В сугробе была полость с проталиной до земли. Сверху — тонкая, прозрачная линза льда. И под ледяной коркой, как под стеклом в парнике, цвел подснежник. Порошин не мог поверить в такое ухищрение природы, ткнув пальцем в ледяную линзу. Лед хрупнул, рассыпался.

— Зачем ты назлодействовал, Аркаша? Теперь он замерзнет ночью. Погибнет, бедненький, — укорила Фроська.

Порошин не знал названий трав и цветов. И завидовал Фроське, когда она показывала и объясняла ему:

— Медуница, чабрец, болиголов, сон-трава, цветок-одолень, мать-и-мачеха, смертянка, колдуница, синь-трава, солодуха...

В каждом этом названии, в травинке и цветке было больше смысла и значения, чем в таких понятиях, как — мартен, соревнование, социализм, партия, прокуратура... До прозрения Порошину было еще далеко, но разочарование и безверие иногда закатывались в его душу. Подснежник за колючей проволокой бросал в подсознание знаки — немые, но ищущие слово, обретение.

— Каждый цветок, каждая травинка на земле — это божья метафора, — тихо, сам для себя сказал Порошин.

Фроська озолотела за корытом от юного румянца и весеннего солнца. Она стряхнула с рук мыльную пену, выполоскала белье, развесила его для просушки.

— Подснежник, — кивнул на цветок Порошин.

— Тут много подснежников, — вздохнула Фроська. — По всей зоне подснежники.