Сергей Эс - Солнечная Сторона

— Он не олух!! — вскинулся сын.

Никола на мгновение запнулся, взгляд его потемнел.

— …В общем, он вел дневник, который тоже попал в органы, — четыре блокнота, вот, цитирую, «полных рассказов однополчан о коллективизации, о голоде на Украине, о тридцать седьмом годе». Тут он «прозрачно, вот, смотри, так он и пишет — «прозрачно», обозначал» тех, кто ему все это рассказывал. Теперь он… не олух… боится и за этих людей. Однако, к его большому счастью, после четырех месяцев следствия эти блокноты были, вот, смотри, как пишет, «зашвырнуты в зев лубянской печи»…

— А теперь, — сказал Никола, сосредоточив взгляд на сыне, — я задаю вопросы.

Если все жили в страхе, если доносы процветали, если, вот, читаю, «воронки» непрерывно шныряли по улицам, а гебисты стучали и звонили в двери», то какого черта, — Никола начал заводиться, — он открыто, не пряча, вел дневник?! Что за идиоты доверяли малознакомому человеку свои «полные рассказы о тридцать седьмом годе»?! Почему он не шифровал фамилии этих людей, а, ну не олух ли, на самом-то деле, прозрачно обозначал их в своих записях?! Как он и его друзья могли в открытой фронтовой переписке высказывать «крамольные мысли», ведь письма с фронта обязательно проверялись, фронтовая цензура всегда велась во всех странах, и ее никто не скрывал?! И, наконец, что за д-у-р-а-к такой был следователь?! Бросил тетради в печку! Не думаю, что он их даже не прочитал… Он же упустил шанс засадить целую группу «заговорщиков».

— Вот, читаю, — Никола вздрагивающими пальцами отлистал несколько страниц назад, — органам нужен был целый «стрельчатый веер имен», «расширенное воспроизводство их». «Это, вот, читаю специально для тебя, и признак качества их работы, и колки для накидывания новых арканов. «Сообщников! Сообщников! Единомышленников!» — напорно вытряхивали изо всех». А тут, — Никола задержал взгляд на сыне, — после че-ты-рех-ме-сяч-но-го разматывания клубка засадили только двоих. Именно тех, с кого и начали следствие. Ну хотя бы еще пяток-десяток прибавили из «стрельчатого веера имен» кровожадные органы…

— Ну, так о чем же это говорит? — спросил Никола, резко снизив тон и в упор посмотрев на сына.

Тот, насупившись, молчал. Муть десятилетий с маячившим в ней призраком невидимо клубилась над ним.

— Либо о том, — ответил на свой вопрос Никола, — что в стране одни олухи да дураки жили, либо, — взгляд Николы отвердел, — о том, что не жили люди во всеобщем страхе. Они спокойно друг другу все рассказывали, они писали, не боясь, письма, гэбисты не ходили и не стучали везде и всюду. Не стояла перед ними задача накидывать всюду колки, раз уж они не воспользовались тем, что оказалось у них прямо в руках, — дневником Солженицына.

— Но шестьдесят миллионов — это же факт! — резко вскинувшись, возразил сын.

— Шестьд… — Никола задохнулся от возмущения, — Да, такую цифру никто и никогда не просчитывал. Подсчитать ее могли только сами органы, а они называют не шестьдесят, а три миллиона!

— Врут! Солженицын пишет о шестидесяти…

Висящий в воздухе призрак обрел конкретные очертания. Он стал похож на старика с маленькими глазами и длинной, но редкой бородой…

— Ну, во-первых, — мотнув головой, ответил Никола, — он не мог знать не то что точную, но даже приблизительную цифру. Ну, сам прикинь мозгами! Откуда бы он ее знал? Точно пересчитать он мог только сокамерников. А во-вторых, если бы было шестьдесят, то он, как житель того времени, не мог не заметить, что в Сибирь и на Соловки отправляется каждый третий его сосед со всей своей семьей, что города катастрофически пустеют, представь себе: в нашей девятиэтажке три этажа «освободились» бы, и тогда он точно не писал бы никакие дневники, и н-и-к-т-о н-и-ч-е-г-о ему бы не рассказывал…

Никола резко замолчал. Ничего не отвечал ему и сын.

За окном уже была полная ночь. Жена в соседней комнате не ложилась спать. Дожидаясь их, она смотрела телевизор. Редкие окна светились в доме напротив. Ночной двор был пуст… если не считать одного человека, сидевшего на скамейке и всматривающегося в светящиеся окна.

Однако, стоп, стоп, стоп…

Здесь на правах автора я хочу вмешаться. Вижу, вижу, да-да вижу твое изумление читатель: какая же это фантастика!?

Да и сам я себе удивляюсь. К чему все это, и как это могло попасть сюда?!

Но, однако, все это попало в повесть исключительно потому, что все это реально происходило в действительности. Именно реально. Ведь никакой фантаст не будет хорошим фантастом, если он не будет опираться в своих произведениях на те или иные неумолимые реальности. Так давайте будем реалистами — в любой беседе оппонентов, как только речь заходит о советских временах, сразу вызволяется на свет тема тридцатых годов. Едва один из оппонентов начинает вспоминать о социализме что-нибудь хорошее, как оппонент ему замечает: «А как же гулаг?». Едва на мои страницы попала история о работающей лаборатории и советском червонце, как буквально на ее плечах в повествование ворвалась уже прочитанная вами полемика. Считайте, что так произошло против воли автора, ибо в нашей сегодняшней жизни такие споры происходят постоянно. Будто все советские годы были сплошными годами тридцатых. Увы-увы-увы! Удивительно только, что противники Советов не вспоминают другой пример: церковь — высокая и нравственная церковь — тоже прошла через период жуткой инквизиции и гонений за инакомыслие, причем куда более жестоких. Даже термины, которые берутся для характеристики тридцатых годов, родились именно во времена церковного мракобесия. Однако ни у кого сегодня не возникает мысли разогнать и запретить ее за это. Почему, говоря о «преступлениях коммунистического режима», не вспоминают о Хиросиме и Нагасаки? Только одна из этих бомбардировок перехлестывает по своему чудовищному цинизму все сталинские годы. Там хоть была борьба, а здесь — просто колоссальное убийство беззащитных людей. Даже если принять изуверскую версию о необходимости таких бомбардировок для ускорения окончания войны, то все равно спрашивается, почему этих бомбардировок было две? Чтобы сломить японцев, достаточно было бы одной, причем, не в густонаселенном городе, а где-нибудь в поле, в месте скопления войск. Зачем нужна была вторая бомбардировка?…

Эх! Не хотелось бы, конечно, писать о таком! Мне бы сейчас отвлечься от такой реальности и писать не том, как Никола спорил со своим сыном, а в духе совсем другой, развивающейся в те годы жизни, той, что поднималась из руин, в добрых традициях фантастов тех времен — помните, как писали Ефремов, Беляев, Кир Булычев, Стругацкие? — писать о полетах и открытиях, о высоких мечтах и о загадочных мирах, о звездных туманностях и о взлетах человеческого разума… Ну или, если уж не замахиваться на корифеев, а скромно приземлиться к нашему сюжету, хотя бы о том человеке, который сейчас сидел в ночном дворе под окном Николы и его сына…