К. Медведевич - Ястреб халифа

И тут Саид понял — опять. Опять он не закрылся и думал вслух. И вспомнившаяся предотъездная беседа читается в его разуме как в открытой книге. Взглянув в лицо сейиду — а Тарик стоял, поджав губы, и зло наморщив нос, — аль-Амин понял, что не ошибся.

— Тьфу на вас на всех, — гордо тряхнув головой, нерегиль развернулся и пошел прочь, помахивая полотенцем.

А Махтуба, склонив голову подобно носорогу, твердо пошла за ним. А уж за Махтубой последовали все остальные.

Кроме Гассана, который, как уже было сказано, второй день прятался в арчовнике в окрестностях лагеря ятрибского хашара, пришедшего с аль-Амином.

…В можжевеловых зарослях стоял приятный смоляной дух. Завалившись на спину в заросшей пыреем и мятликом ложбинке, юноша покусывал сорванный зеленый колосок еще зеленой — несмотря на страшную жару — травы. Над ним качались коричневые зонтики отцветшего югана, кузнечики свиристели в зарослях смородины.

— Кии-киии… киии-иии, — закричал в небе знакомый голос.

Гассан быстро приподнялся на одном локте, пытаясь разглядеть темную пикирующую точку.

— Киии-иии…

Мягкий перестук копыт послышался вдруг совсем близко — кто-то неспешно продвигался через невысокие, заросшие барбарисовыми кустами и купами можжевельника холмы со стороны поймы Кштута. Осторожно приподняв голову над колышащимися под ветром метелками мятлика, Гассан присмотрелся — так и есть. Перекинув одну ногу через луку, сейид покачивался в высоком седле идущего шагом Гюлькара. Поскольку на господине была охотничья рубаха дурра" а, Гассан сначала решил, что Тарик просто выехал на охоту с ястребом. А потом юноша услышал голос сейида:

— Ну-ка вылезай, о сын греха! Я знаю, что ты здесь и все равно тебя найду! Вылезай, кому говорят!

Ястреб предательски заорал с высоты. Еще в темя, неровен час, клюнет, подумал Гассан. И проорал в ответ:

— А вот и не вылезу, сейид! И не просите!

— Вылезай!

Всадник уселся в седле как следует — и приподнялся в стременах, высматривая Гассанов серый халат-рида среди травы. На запястье поднятой ко лбу руки в ременной петле болталась тонкая ашшаритская плеть. Чуть высовывая, на манер ящерицы, голову поверх высоченных колосков и стеблей пырея, Гассан отважно отозвался:

— А у меня теперь вольная, я сам себе хозяин! Сказал — не вылезу, значит не вылезу!

— Тьфу на тебя, о ущербный разумом! Тебя же за фарсах видно, от кого ты прячешься!

И впрямь, от кого я прячусь, — со вздохом решил юноша и поднялся на ноги. И сейид торжествующе заорал:

— Так вот ты где!!

И мгновенно поднял коня в галоп.

— Это нечестно!

С жалобным воплем Гассан припустил было прочь — но куда там ему было гоняться по степи с налетавшим, как ветер, сиглави. По широкой дуге сейид обогнал его и резко осадил грызущего мундштук Гюлькара, оттягивая поводья и не давая вскидывающему колени коню встать на дыбы. Пятясь от мотающей головой лошади и взлетающих к лицу копыт, Гассан чуть не запнулся о мягкий стланик и, горестно вскрикнув, поднял к лицу ладони:

— Не поеду я без вас в столицу, о сейид! И не просите!

— А что случилось? — справившись, наконец, с разгоряченным сиглави, поинтересовался Тарик, и похлопал потемневшую от пота лошадиную шею.

— Да замучили они меня приглашениями, — опуская голову и мучительно краснея, признался Гассан.

— Куда? — вскинул брови сейид.

Он и впрямь не понимал, куда и зачем. Впрочем, точно также ашшариты не понимали, почему самийа так ни разу и не сорвал цветка красоты юного гуляма. О красоте отрока по столице ходили восторженные рассказы и слагались стихи:

Немало вздохов вызывала и известная история любви Хасана ибн Саида — славный военачальник, рассказывали, не раз предлагал Тарику немыслимые суммы за пленившего его сердце юношу, но самийа каждый раз хладнокровно отказывал своему другу и побратиму. Говорили, что ибн Саид в своей страсти дошел до трех тысяч динаров — немыслимой цены за пусть и белокожего, но всего лишь тюрка. Впрочем, среди поэтов и знатоков красоты мнения разнились: кто-то воспевал прелесть и гибкость стана смуглых и стройных ханаттани — их горячий нрав и податливость вошли в поговорку, а кто-то превозносил миндалевидные глаза тюркских мальчиков, "слишком узкие для гримировального карандаша", как писал в восторженной касыде знаменитый аль-Халиди.

Прослышав о том, что безумный самийа отпустил свое сокровище на волю, знать и богатые купцы столицы и вовсе перестали давать Гассану прохода: на рынках и в банях к нему подходили и клали ладони на бедро и на плечо, читая стихи и делая недвусмысленные намеки, а в домашних покоях в Нахийя Шафи его завалили надушенными посланиями с приглашениями на ужины и речные праздники на островах Тиджра.

Краснея до корней волос под куфией, Гассан пояснил:

— Да на свидания…

— Ну и что? — искренне удивился сейид. — Тебе семнадцать лет, когда еще человеку ходить на свидания, как не в твоем возрасте?

— Не с девушками свидания, — конфузясь, выдавил из себя Гассан и закрылся рукавом.

— Тьфу ты пропасть, — в сердцах плюнул Тарик, сообразив, наконец, что к чему.

И, вздохнув, сказал:

— Ладно, садись мне за спину… "прекрасный драгоценный камень, лучи которого искрятся"… — и тут же расхохотался.

Гассан, облегченно вздохнув, тоже рассмеялся цитате из аль-Халиди и полез на Гюлькара.

усадьба в окрестностях Нишапура,

три недели спустя

Угу-гу, угу-гу. Горлица сидела, видимо, в ветвях огромного кипариса, затенявшего, вместе с высокими абрикосовыми деревьями, этот угол сада. Далеко за высокой, обложенной мелким саманным кирпичом стеной усадьбы раздавались гортанные возгласы — перекликались воины несущей стражу джунгарской тысячи.

Тарик, несмотря на просьбы Аль-Амина, приказал охранять свою особу не верующим, а дикарям-степнякам. Те стали лагерем на пологом зеленом берегу Сагнаверчая — впрочем, уважительно держась подальше от остроконечной арки ворот огромного поместья. По-видимому, оно ранее принадлежало прежнему наместнику Хорасана, а после перешло к Мубараку аль-Валиду: во всяком случае, так сказали дрожащие слуги. Часть прислуги успела разбежаться, часть переловили арканами и пригнали обратно джунгары, а часть забилась в подземный этаж-сардаб. Видимо, невольники ожидали, что налетчики разграбят господский дом, да и вернутся восвояси. Что ж, Махтуба, вступившая в усадьбу со своим отрядом сразу после того, как из нее выскочили последние джунгарские конники, их разочаровала.

Разогнав заниматься делами мужскую прислугу, огромная негритянка принялась осматривать женщин. Прежний хозяин явно был большим лакомкой: аж четыре берберийки — все как одна смуглые красавицы с газельими глазами, — две ятрибки-певицы, и три тюрчанки прятались под покрывалами и жалостно таращились на новую домоправительницу. Прежнюю Махтуба предусмотрительно отправила в дальний флигель прислуживать почтенному шейху Рукн ад-Дину. Остальные невольницы явно трудились на кухне и в комнатах: приземистым, широким в талии и в ноздрях женщинам зинджей и сельджучкам с западных окраин — ох Всевышний, ну тоже страх на страхе, кривоногие, плосколицые, — было там самое место.