К. Медведевич - Ястреб халифа

Мать тяжело вздохнула за ее спиной:

— Говорят, что вчера вернулся… этот.

Аль-Ханса никогда не называла самийа по имени.

— Значит, скоро они начнут штурм, — мрачно отозвалась Айша.

— Да, — не менее мрачно согласилась с ней пожилая женщина.

— Что с дорогой на Малаку? — нахмурилась девушка.

— А вот ее только патрулируют, — отозвалась Аль-Ханса. — Кому из Бени Умейя придет в голову бежать в земли Сегри?

— Нам нужно покинуть город не позднее завтрашней ночи, — очень тихо сказала Айша и взяла маму за руку.

Аль-Ханса ахнула:

— Доченька… да как же мы?..

— Исбилья падет, — еще тише сказала девушка. — Аль-Мерайа пала, падет и Исбилья.

Она не отрывала взгляда от спин красных рыбищ, медленно проплывающих в толще зеленой воды. Мать пригнулась к ее плечу и еле слышно выдохнула:

— Но… На совете сказали, что город держится и что нерегиль — да будет он навечно проклят Всевышним! — вернулся раненый и опозоренный, халиф приказал его высечь… Откуда ты знаешь?..

В ее шепоте звучал страх. Страх перед будущим — но и страх перед ней, Айшой. Ее предчувствий боялись все — потому что Айша умела видеть будущее. Настоящее будущее. Будущее, которое всегда сбывалось. И чужое прошлое тоже не было для нее тайной. Зейнаб, вторая жена отца, в лицо звала ее ведьмой.

На вопрос матери не было ответа — как можно объяснить это человеку, который ни разу не чувствовал резкой головной боли от блика света на воде — от высверка драгоценного камня в свете свечи — от солнечного зайчика, пойманного братишкой в зеркало — и страшного потока цветов и образов, врывающегося в разум вслед за бликом. Как объяснить это человеку, ни разу не просыпавшемуся из одного кошмара в другой, когда ты думаешь, что наконец-то проснулся, но на тебя из сумеречного тумана снова выходит она — бледная черноволосая женщина то ли в белом платье, то ли с белыми длинными крыльями. Про женщину Айша не рассказывала никому — даже матери. И молчала в ответ на суматошные вопросы мамы и кормилицы: что тебе снилось, доченька, что ты так кричала? Плохой сон? Очень плохой сон, мама. Мертвая женщина подходила совсем близко и грозила длинным белым пальцем — молчи, мол. И улыбалась бледными бескровными губами — и тогда Айша видела, что рот у нее забит землей, а из уголка губ течет кровь и капает, капает на белое оперение…

Вчера ночью женщина показала ей пожар на холме: пылали предместья какого-то города — и высокая аль-кассаба на обрывистом склоне. Ее-то Айша и узнала: зубцы громадных, слитых в единый мощный массив башен Аль-Мерайа ни с чем нельзя было перепутать. Изгибающаяся вдоль обрыва стена между восьмиугольником Птичника и высоченной башней Свечки разгораживала две стены пламени — горела крепость, горела медина. В черных полукруглых проемах галерей на самом верху метались люди — и бросались вниз, один за другим прыгали вниз, на срывающиеся страшной кручей, поросшие соснами скалы, — люди не хотели гореть заживо и умирали изломанные, растерзанные, расплющенные на окровавленном камне.

— Айша, я так не могу… Я не знаю, кому верить!..

— Спроси у Гассана, — бесцветным голосом откликнулась она.

Кравчий Абд-аль-Вахида, смазливый мальчишка, с которым эмир уединялся после каждой утренней попойки, за изумруд или сапфир мог рассказать все — и кому эмир сегодня ночью раздвинул ноги, и какие вести Абд-аль-Вахиду приносили тайные гонцы и осведомители. Говорили, что у эмира много странностей, и среди них есть одна большая — пристрастие ласкать гулямов в присутствии других мужчин. Так что Гассан если и не видел — во время таких приемов ему частенько приходилось стоять на четвереньках, со спущенными шальварами и с уткнутой в подушки головой, — то уж слышал абсолютно все, что подданные эмира имели сказать своему господину.

Айша сняла с запястья старинный тяжелый браслет с эмалевыми медальонами — белые цапли Абер Тароги среди зеленых метелок камыша — и протянула матери. Та отшатнулась:

— Я не могу! Это подарок твоего отца!

Девушка упрямо мотнула головой:

— За меньшее, чем за семейную драгоценность ибн Имранов, Гассан не разговорится. У нас больше не осталось ничего по настоящему ценного, мама.

Аль-Ханса всхлипнула, но быстро взяла браслет и увязала его в платок.

…Ко второй страже она вернулась. Со стоном плюхнулась на подушку и прошипела:

— Тьфу ты пропасть. Знаешь, Айша, есть такая поговорка: когда шайтан не знает, что делать с хвостом, он бьет им мух. Так вот паршивый сын Зейнаб тоже не знает, что делать с хвостом, и занимается после обеда мальчишками. Мне пришлось ждать, пока он не закончит с Гассаном, и я спряталась за кипарисами в Известковом дворе.

— Мама! — ахнула Айша.

Известковый двор — как и примыкающая к нему площадь Охотников — находились в селямлике. Женщину, которая без разрешения господина покинула харим и вышла на мужскую половину, полагалось сечь розгами — двадцать ударов левой рукой, двадцать ударов правой. Семейные наставления предлагали избегать излишней суровости и наносить удары, зажав под мышкой Книгу Али: верующему необходимо брать пример со Всевышнего, а Он милостивый, прощающий.

— А что делать? — сдавленно отозвалась аль-Ханса. — Это стоило риска быть выпоротой на ступенях масджид, дочка. Ты оказалась права.

Айша обернулась и посмотрела матери в лицо. Она не ошиблась — по щекам женщины, которую некогда звали Куррату-л-айн, текли слезы.

— Он… взял город. С четырьмя тысячами воинов — он взял Аль-Мерайа, — аль-Ханса взяла себя в руки и вытерла платком лицо.

Возможно, ей придавала сил ненависть к нерегилю.

— Он вышиб ворота в нижней стене — безо всякой катапульты. Только колдовством, — горло аль-Хансы сжимало горе — в Аль-Мерайа жила ее семья: брат, сестры, племянники.

Жила. Теперь уже не живет. Айша знала, что сейчас услышит. Мертвая женщина из ее сна плясала над тлеющими угольями и хохотала — а надо рвом кружили стервятники, над уводящей из города дорогой стояла пыль: по ней гнали несчастных, понуривших головы людей, связанных веревками за шеи.

И мать рассказала Айше страшную правду: ханаттани показались под стенами вечером, а глубокой ночью начался штурм. Нерегиль выехал под сторожевые башни южных ворот и крикнул, что жители города клялись в верности халифу именем Всевышнего и нарушили клятву. Никто, орало шайтаново отродье, никто и никогда не посмеет больше осквернять Имена и нарушать данные Именем клятвы! Окованные медью деревянные створки огромных ворот медины разлетелись в щепы, и конники с факелами ворвались в город подобно демонам джаханнама. К утру медина пылала, по улицам ручьями текла кровь, а ханаттани приходилось поднимать коней на дыбы, чтобы перескочить через завалы исколотых и изрубленных трупов. Знатные люди и члены городского совета города успели укрыться в аль-кассабе. Под утро они прислали посольство с прошением о милости. Нерегиль расхохотался послам в лицо и ответил, что преступление против Имени не прощается никогда, как никогда не кончается власть Всевышнего. Так что милости они будут искать в аду — куда он их вскоре и отправит. А я, мол, — куражилась и издевалась тварь, — с милостью не дружен.