Юлия Иванова - Дремучие двери. Том I

«Что такое счастье — это каждый понимал по-своему… Но все вместе знали и понимали, что счастье — это любить и беречь эту прекрасную землю, которая зовётся Советской Страной…» /Аркадий Гайдар/.

«Если кто-то захочет выяснить, на ком лежит ответственность за Беловежское соглашение, отпираться не буду — оно от начала до конца написано моей рукой». /Свидетель — Егор Гайдар/.

Свидетельство А. Авдеенко о съёмках американской компанией Эйч-би-оу и съёмочной группой И. Пассера на Кунцевской даче Сталина в день 112 годовщины со дня рождения Сталина, 21 декабря:

«Дом ходил ходуном. Из-за невесть откуда появившейся стойки прямо у входа давали всем в бумажных стаканчиках виски и шампанское. На пиршественном и одновременно политбюровском столе в гостиной валялись пустые бутылки из-под пива; под немыслимые в этих стенах рок-н-рольные ритмы отплясывала развесёлая молодёжь; кто-то нежно целовался в углу, кто-то лежал поперек коридора; кто-то развалился на ЕГО диване, где издал он последний хрип, а с балкона кабинета на втором этаже кто-то затаскивал заначенные бутылки и упаковывал их для завтрашнего похмелья. И невозмутимый стоял Роберт Дювалл, исполнитель роли Сталина, уже разгримированный, в красном пуловере с натуральным орденом Ленина на груди. Потом давали гамбургеры, воздушные куски торта, вкатили огромный торт из мороженого, по-моему, с надписью «Сталин» и, кажется, с его головой. Не хватало только 112 свечей, а заодно и помела, рогов и копыт, приличествующих этому случаю».

Часы бьют полночь, карета становится катафалком, лакеи — могильными крысами, а бальный наряд — саваном.

Но это потом. А пока мы беззаботно играем. Взрослые дети, старые дети. Едва закончив одну игру, садимся за другую. Меняются игрушки, правила, партнёры. Игра нотами, красками, цифрами, словами…

Даже свадьбы мы «играем».

В прошлом её детстве игры были жизнью, теперь взрослая жизнь станет игрой.

Итак, они благополучно сыграют свадьбу и всё будет хорошо за исключением странной болезни, которую Яна впервые обнаружит у себя на следующий день после того, как Денис умыкнёт её в Москву и они будут бороться в полутьме передней, и он скажет, что вполне мог сбежать с поля битвы, как Пушко, и ей нечего казниться. И остановится на мгновенье рулетка и наступит тишина, и, в который раз за те суматошные дни, Яна опять почувствует чьё-то таинственное прикосновение, повернувшее невидимый ключ в глубинах её «Я». А назавтра, решив наконец-то докончить давным-давно начатый рассказ для объявленного «Работницей» конкурса, она испытает вдруг приступ непреодолимого отвращения к бумаге, к ни в чём не повинной шариковой ручке, к словам, должным лечь на бумагу, и особенно к придуманной ею истории, которая прежде вполне устраивала. «Пройдёт, — решит Яна. — Нервы, переутомление». И возьмётся за подборку «Наши земляки», которую Хан поручил ей вести. Провозится с пустяковым текстом в одну колонку до вечера, причём состояние будет такое, словно она съела тарелку ненавистной с детства тыквенной каши, обильно заправленной касторкой. Назавтра повторится то же самое, и через месяц, и через два. Писательство будет вызывать у неё гадливую ненависть, непреодолимую тошноту, она будет готова заниматься чем угодно — мыть полы, посуду, класть рельсы, асфальт, обряжать в морге покойников и редактировать любую белиберду — только не писать.

Она никому никогда не расскажет о своей беде. Уход из редакции будет вполне естественным в связи с замужеством. Потом беременность, рождение Филиппа, защита диплома на журфаке по старым очеркам. Разумеется, отлично. Потом госэкзамены. Почему она бросила писать? — Об этом пока что спрашивать никто не будет. Но понимая, что вечно так продолжаться не может, Яна начнёт всерьёз подумывать о скромном месте редактора или учительницы русского и литературы.

Спасёт её Денис.

— Вот, мать, отличный детектив, есть перспектива договора на телевидении. Напишем «по мотивам» и получим, как за оригинальный сценарий. Подключишься?

Яна знает — он не умеет писать. Он просит, он не может без неё обойтись, и в эту минуту принадлежит ей. Между ними — тайная война, война гордынь. Однажды он уже попробовал сочинять сам — Яна тогда отказала в помощи, сославшись на Филиппа и защиту диплома. Он потерпел полное фиаско и теперь в подсознании ненавидел её, свою зависимость от неё, считая, что она нарочно его унизила. И по-своему самоутверждался в обществе актрис и неактрис, чувствуя её «ахиллесову пяту» — отчаянную ревность рыболова, тщетно пытающегося удержать в руках огромную рыбину, скользкую, ледяную, недающуюся и оттого особенно желанную. И ещё она похожа на владельца шкатулки, запертой ключом изнутри. Боясь обнаружить эту постыдную ревность, Яна была прикована к нему, несвободна, мучилась, и чем больше ненавидела его, тем сильнее ревновала.

И вот, наконец, он был её, смиренно просил, не догадываясь, что она тоже теперь не может писать. Но рыбина в её руках затихает, шкатулка приоткрывается, и это чувство обладания так сладостно, что она соглашается пролистать детектив, пока Филипп спит. Неожиданно увлекается. Филипп давно проснулся, орёт, она кормит его кашей и продолжает читать, потом отправляет его с Денисом гулять и глотает страницу за страницей.

— Ну? — нетерпеливо вопрошает Денис с порога, даже не вытащив Филиппа из коляски.

— Семечки. Щёлкаешь, плюёшься, а оторваться невозможно.

— Правда — лихо закручено? Эта мадам — королева сюжетов. Но я не очень представляю, как это сделать. Нужен ход.

— Да, нужен ход, — убеждает себя Яна. — В конце концов, детектив — тоже игра. Вот они на доске, леди и джентльмены, ферзи, слоны и пешки, расставленные этой королевой сюжета. Один из них — убийца, партия сыграна, вот они передо мной, не надо мучиться, искать правду, которой нет. Нужно лишь ещё разок проиграть партию вместе со зрителем, вместе вычислить убийцу. Но нужен ход.

Что-то ей всё это напоминает, но анализировать не хочется. Она думает, что надо помочь Денису и самоутвердиться в своих и его глазах, хватит ему гнуться одному. Да и проку мало, по сути, последняя лента у него не получилась, а их теперь трое, надо на что-то жить. А мамаша она все равно никудышная, и жена никудышная — игры в мать и жену надоели, едва начавшись. Надо попытаться. Это как новая игра…

Ход, ход… Катая по тихим переулкам коляску со спящим упакованным Филиппом, она мысленно расставляет так и эдак фигурки, принадлежащие незнакомой англичанке, «королеве сюжета». Холл с камином, перед которым сидит в кресле этот парализованный старик с газетой. Старик был убит выстрелом в затылок из бесшумного пистолета и около часа продолжал неподвижно сидеть у камина, как сидел подолгу каждый день. Все обитатели дома, включая служанку, а также двоих гостей, подозреваются в убийстве, все они заинтересованы в смерти старика, и все в этот час проходили мимо него, некоторые по нескольку раз. Лестница ведёт наверх, там три спальни, кроме того, внизу двери ведут в столовую, в кабинет старика с примыкающей спальней, в комнату служанки и в сад. Знаменитый сыщик велит всем оставаться в своей комнате, по очереди заходит к каждому, устанавливая алиби, заставляя снова и снова как бы проходить в памяти мимо сидящего спиной старика, и всякий раз мы ждём выстрела, всё более вероятного, по мере того как расследование обрастает подробностями, неожиданными поворотами. Это позволит держать зрителя, тем более что выстрел был бесшумным и старик после каждого такого прохода продолжает неподвижно сидеть в кресле, и мы не знаем, жив он или мёртв.