Юлия Иванова - Дремучие двери. Том I

В то же время строилась и благоустраивалась столица Пионерской Республики — Артек в Крыму… Народ отдавал самое лучшее детям. По всей стране в самых красивых местах строили тысячи пионерских лагерей. /В. Корнев/ «Я в Москве. Я никак не могу поверить: я в Москве. Вы не знаете, насколько остро я ощущал вину перед русским народом, чудесно строящим новую жизнь…» /А. И. Куприн по возвращении на Родину/.

О московском метро:

«Впечатление такое, что находишься в хрустальном дворце, озарённом солнцем, а не глубоко под землёй».

«Противоположность мировоззрений, которая отделяла оба государства друг от друга, не уменьшилась в результате заключения ими договора 1939 года. Советский Союз оставался в глазах Гитлера идеологическим врагом Германии». / Немецкий Генерал К. Типельскирх/

Она подходила все ближе, постепенно погружаясь в картину, как в сон.

Пробуждение — нежданные слезы. Они текли за уши, в уголки губ, за ворот, горячие и неудержимые, откуда-то из самых сокровенных глубин её «Я».

Иоанна отошла к окну. Параллельные потоки машин и прохожих, серенькое промозглое питерское небо, донесшийся невесть откуда огуречный запах корюшки понемногу успокоили. Она подвинула к картине единственный в комнате стул, села, упершись локтями в колени, стиснув ладонями горящие щёки и смотрела, смотрела…

Вагон электрички, сидящий спиной мужчина, похожий этой самой спиной на Ганю. За окном в синеющих сумерках отражается противоположная часть пустого вагона и женский лик, как если бы женщина сидела напротив и отражалась в стекле. Но на скамье никого нет, кроме раскрашенной лошадки из папье-маше с льняной гривой.

Вот и всё. Центром картины был этот неизвестно откуда взявшийся женский лик за окном, таинственно-прекрасное видение, мираж, пронизанный каким-то трепетным светом. Не лицо, а именно лик. И всё же это было несомненно лицо её, Иоанны, с поразительно переданным портретным сходством и вместе с тем как бы условное, без возраста, с летящими в синие сумерки волосами, перехваченными не голубым кольцом из пластмассы, а старинным витым шнуром. С удивлённо приоткрытым детским ртом — Денис всегда подшучивал: «Закрой, ворона влетит», с огромными глазами, будто впитавшими в себя и синеву сумерек за окном, и недавнюю зелень едва различимого в сумерках хвойного леса, — они смотрели как бы из самой вечности в трогательно-безнадёжном порыве догнать, обрести плоть, воссоединиться с летящим в ином измерении миром. Обречённые на вечную разлуку по ту сторону бытия.

Иоанна не смогла бы сказать, нравится ли ей картина. В живописи она себя справедливо считала полным профаном, никогда на эту тему не разглагольствовала, на выставках просто ходила молча и смотрела, совершенно непредсказуемо отдавая предпочтение работам, казалось бы, самых разных направлений и степеней таланта. Грубоватые, нарочито небрежные мазки, обозначающие Ганину спину, кусок скамьи, лошадку из папье-маше — такая манера её обычно отпугивала. На призывы друзей «разобраться, изучить, проникнуться и врубиться» Яна отвечала, что любая область знаний, культуры, или даже просто какого-либо ремесла окажется необычайно интересной, если её «изучить и проникнуться», будь то высшая математика, всякие там эксперименты в искусстве и науке, пчеловодство или искусство высшего пилотажа в авиации, — но где взять на всё это время, товарищи?

Однако здесь мрачная, тяжеловесная структура картины как бы подчёркивала идеально-призрачную красоту видения за окном.

Неяна с лицом Яны. Казалось, черты её, как маска, как переводная картинка приложены к лику той, другой, от которой остались лишь глаза. Именно эти глаза, их непередаваемое выражение вызвали у Яны неудержимые слезы. Что она оплакивала? Кого? Себя? Ту, другую? Или их обеих?..

Заворочался в замке ключ. Яна вскочила, оттолкнув ногой к стене стул, будто её застали за чем-то постыдным. Стул с грохотом упал. Мысль, что заметят её сходство с той, за вагонным стеклом, и будут сравнивать, была невыносимой.

Вошедший Илья Ильич подозрительно оглядел комнату, лежащий на боку стул, прячущую лицо зарёванную Иоанну и объявил, что звонил Игнатий, что он сейчас приедет и просил подождать, но ждать лучше внизу, потому что Дарёнов, конечно, герой, но зачем же стулья ломать?

Снова затяжной прыжок, пока в директорском кабинете среди вымпелов, стенгазет и спортинвентаря не материализовался вдруг Ганя в распахнутой короткой дублёнке, без шапки, с тающими снежинками в цыганской гриве — из затяжного прыжка, как и она. Он молча сжал её руку, и парашют над ними раскрылся, и сразу стало легко и спокойно, и снова поразило Иоанну это дивное ощущение их глубинной нераздельности, отвергающей все атрибуты обычной любовной игры-войны во имя соединения, нарастающей мучительной жажды — одновременно господства и рабства.

Их парашют раскрылся и парил в небесах высоко над миром, и пока Илья Ильич обсуждал с Ганей какие-то текущие дела, а Яна ждала конца их разговора, изучая фотогазету со спортивными достижениями клуба, она всё время чувствовала спиной его взгляд и знала, что он не слышит ни слова из того, что втолковывает ему Илья Ильич. И что он знает, что и она ничего не видит, кроме его взгляда. Парашют нёс их неведомо куда, и с этим ничего нельзя было поделать — в упоительной подлинности этого полета не было места ни страху, ни игре, ни рассуждениям, ни даже косметике, к которой Яна за весь тот день так ни разу и не прикоснётся. Хотя и убедилась, проходя мимо зеркала, что похожа на мокрую курицу.

— Иоанне не нравятся мои картины, — услышала она, — она любит Левитана и «Девочку с персиками», музыку Вивальди и коммерческий кинематограф с хэппи-эндом.

Это означало, что Ганя освободился. Забавно, что насчёт неё он был недалёк от истины. Илья Ильич усомнился:

— Не может быть. Свидетельствую, она от восторга сломала стул.

— От негодования, Илюха, — сказал Ганя, вставая.

— Господи, Иоанна, что же вам могло не понравиться?

— Стул, — сказала Яна.

Это было, пожалуй, единственное их в этот день упоминание о выставке, включая и причину её приезда. Первое время они вообще не говорили ни о чём, хотя шли пешком от клуба до центра. Рука об руку, как влюблённые подростки. Разве что те бывают счастливы обычно предвкушением ещё большего, для них же это состояние счастья было абсолютным и предельным, уже где-то на грани невозможного. Так же будут они бродить спустя годы по лужинскому лесу, пожираемые комарами, пока тропинки не сотрёт полностью тьма, а единственным ориентиром станет далёкий хор лужинских собак.

А пока — коробки новостроек, постепенно сменяющиеся умирающими особнячками питерских окраин, хлюпающие снежной кашей тротуары, регулируемые и нерегулируемые перекрёстки, такая же снежная каша из-под колёс, плывущие мимо силуэты прохожих, будто по снежному экрану, плывущее мимо пространство и время, где единственная реальность — снежинки в Ганиных волосах, тепло его руки сквозь кожу перчатки и иногда мгновенное, как черкнувшая в ночи золотая звезда, касание его взгляда.