Юлия Иванова - Дремучие двери. Том I

Итак, «наш паровоз вперёд лети». Если не в коммуну, то куда?

Ганя с удивлением обнаружил, что современное человечество над этим не очень-то задумывается. Никто не хочет, естественно, глобальных катастроф, атомных или экологических, ну а вообще-то едем и едем… Некоторые ещё верят в прогресс, хотя с развитием цивилизации вероятность полететь под атомный, экологический или прочий откос весьма возрастает. Другие с удовольствием повернули бы паровоз назад и строят насчёт этого всякие радужные планы, ну а большинство просто едет в неизвестном направлении, зная лишь одно — рано или поздно из поезда тебя выкинут. Навсегда. А он помчится себе дальше, поезд смертников. Над каждым тяготеет смертный приговор, уже сотни поколений сменили друг друга, и ни сбежать, ни спрятаться. Приговор окончательный, обжалованию не подлежит. А пассажиры стараются вести себя так, будто им ехать вечно. Поудобнее устраиваются в купе, меняют коврики, занавесочки, знакомятся, рожают детей — чтоб потомство заняло твоё купе, когда выкинут тебя самого. Своеобразная иллюзия бессмертия! Детей, в свою очередь, заменят внуки, внуков — правнуки… Бедное человечество! Поезд жизни, ставший поездом смерти. Мёртвых, уже сошедших, в сотни раз больше, чем живых. Да и они, живущие, приговорены. Вот шаги проводника — за кем-то пришли. Не за тобой ли? Пир во время чумы. Едят, пьют, веселятся, играют в карты, в шахматы, собирают спичечные этикетки, набивают чемоданы, хотя на выход здесь требуют «без вещичек». А иные строят трогательные планы переустройства купе, своего вагона или даже всего поезда. Или вагон идёт войной на вагон, купе на купе, полка на полку во имя счастья будущих пассажиров. Досрочно летят под откос миллионы жизней, а поезд мчится себе дальше. И эти самые безумные пассажиры весело забивают козла на чемоданах прекраснодушных мечтателей.

Вот такая невесёлая картина открылась юному Гане после долгих размышлений о смысле жизни. Получалось, что всякая конкретная жизненная цель оборачивается величайшей несправедливостью и бессмыслицей. Самоутвердись и исчезни. Потратить жизнь, чтобы облагодетельствовать будущих пассажиров и освободить им место. Красиво! Но они-то тоже смертны! Эти будущие пассажиры. Всё человечество состоит из смертных, значит, жизнь твоя посвящена смерти. А если кто-то из людей и достигнет бессмертия — разве справедливо бессмертие на костях миллионов?

Ладно, возьмём общество потребления. Самый идеальный вариант — отдаю по способностям, получаю по потребностям. Могут быть, конечно, самые ужасные потребности, да и способности тоже… Жить, чтобы жить. Ешь, пей, веселись, рожай, ходи в театр или там на бега… Оставь после себя гору пустых бутылок, стоптанных башмаков, грязных стаканов, прожженных сигаретой простыней…

Ну а если крайности отбросить… Заходи в поезд, садись на своё место, веди себя прилично, занимайся, чем хочешь, только не мешай другим пассажирам, уступай дамам и старикам нижние полки, не кури в вагоне. Перед тем, как уйти навсегда, сдай проводнику постельное бельё и выключи свет.

Всё в любом случае оканчивалось нулём. Смысла в жизни не было.

Да, именно в Светлое будущее верил отец в душе. Не в экономическое изобилие и не в политические права, а в некую прекрасную сказку, грядущий рай на земле, в котором непременно найдётся место и ему, Петру Дарёнову. Потому это и была абстракция, потому-то отец и тысячи других его единоверцев не смогли бы объяснить, что конкретно подразумевают под Светлым Будущим, но здесь соединились извечная русская, да и не только русская мечта о свете и бессмертии. Ёмкое слово «Свет», соединившее в себе понятия Истины, Праведности, Добра и Красоты и слово «Будущее», обещающее этот Свет всем, живым и мертвым. Никакая конкретная земная цель ничего подобного не сулила. Это была наивная детская вера, новая религия, заменившая отнятого Бога.

Не набитое брюхо, не вседозволенность и вседоступность — отец был аскетом, сторонником жёсткого воспитания и твёрдой власти. Он жаждал этой железной непогрешимой руки, заменяющей опять-таки Бога, которой можно по-детски слепо довериться, и лишь подбрасывать угли в топку ведомого ею паровоза. Обычный земной человек для этой цели не годился. Нужен был сверхчеловек, которому они и поверили.

После смерти сверхчеловека его роль отчасти заменила идея непогрешимого и всеблагого государства. Всё это воистину было опиумом для сбившейся с пути, страдающей народной души. Опиумом для тех, которым удалось не спиться и не потонуть в обывательской трясине. Для тех, у кого вызывали тоску, по выражению Лермонтова, «скучные песни земли», сводящие роль человека к роли травы, выросшей на навозе предшествующих урожаев и призванной лишь удобрить собой последующие.

Это Ганя по-настоящему поймёт потом, а тогда он так и не нашёл, что ответить отцу. Возможность наслаждаться жизнью даже в самом комфортабельном поезде смертников, когда вокруг пустеют купе и в любую погоду могут придти за тобой, представлялась ему весьма сомнительной. Жизнь — шутка, не только «пустая и глупая», но и трагическая, — к такому выводу пришёл юный Ганя. Но есть в ней избранники судьбы, — думал Ганя. — Которым не надо погрязать в суете, химерах или пьянстве, чтобы избавиться от ужаса жизни. Наделённые даром творчества. Только в творческом вдохновении человек может вырваться из давящего житейского тупика и улететь к звёздам. И он — этот избранник. Он не помнил, когда начал рисовать, казалось, рисовал всегда — на дверях, окнах, обоях. Пальцами, карандашами, углём, мелом, украденной у мамы губной помадой или куском свёклы из винегрета. Что-то поражало его, он хватал, что попадётся под руку, и рисовал. Ему удавалось двумя-тремя линиями или цветовым мазком схватить самое главное. Ганя ещё ходил в детсад, когда его посланная в Москву на конкурс детского творчества акварель «Печка» получила премию. Коричневый прямоугольник в оранжево-красной рамке, обозначающей гудящее за дверцей пламя.

Сначала Ганины кисти просто пели, как птицы на ветках. О красоте мира, природы, человеческого тела, женских лиц и о содержащейся в этой красоте тайне. Его первые портреты, пейзажи, натюрморты напоминали чуть приоткрытые шкатулки с драгоценностями, где под неброской росписью крышки скрывается истинная красота, таинственная и недоступная. Он тогда увлекался спортом /летом — байдарка, зимой — горные лыжи /, лихо отплясывал рок-н-ролл, увязывался на улице за красивыми девчонками и взрослыми дамами, не раз бывал бит, сам бил, и рисовал, рисовал… Всё, вроде бы, шло, как надо. Отца неизвестно откуда взявшееся дарование сына и радовало, и страшило — опасался богемы. Богему Дарёнов Пётр Михайлович представлял в виде Любови Орловой из «Цирка», лихо отбивающей чечётку на пушке в трико из какой-то рыбьей чешуи. Однако, когда Ганины работы выставили среди прочих в музее подарков Сталину, напечатали в «Пионерской Правде» и даже послали куда-то за рубеж, отец стал постепенно склоняться к уговорам матери отпустить Ганю учиться в Ленинград, где проживала сестра отца, старая дева и тоже «номенклатура», и была бы счастлива поселить у себя одарённого племянника.